Фигура матери нации является весьма заметной в системе политической мифологии современности. Советская иконография демонстративно лишила эту фигуру портретных черт, сведя к образу Родины-матери. Однако и сам этот образ до поры оставался запретным. Он находился, как сказали бы теоретики искусства, в ведении эстетики возвышенного, а точнее сказать, где-то в той области, где эстетика и религия, творя кумира из запрета на сотворение кумира, сливаются воедино.
Только война подтолкнула к тому, чтобы Родина была визуализирована и предстала в облике героини плаката. Лозунг «За Родину, за Сталина!» содержал не только призыв к тому, чтобы санкционировать боевые действия с помощью двух наиболее дорогих имен, но и нечто другое — сложное единство мужского и женского начал, отсылку к патриархальной паре, в которой был наконец преодолен архаический конфликт между феминным божеством земли и маскулинным божеством неба.
Однако как в военные, так и в послевоенные времена любая попытка оживить черты Родины-матери сходством с конкретной выдающейся женщиной заканчивались плачевно.
Уголовное наказание для Лидии Руслановой и остракизм в отношении Анны Ахматовой были не в последнюю очередь связаны с функциями коллективного материнства, которые совершенно не случайно и вполне по своей воле принимали эти женщины.
Не суть важно, что первая представала коллективной матерью для всех, кто «из народа», а вторая выступала в том же амплуа для тех, кто числил себя в рядах интеллигенции и впоследствии стал, по призыву самой царскосельской поэтессы, мыслить себя законным представителем «репрессированной России».
Символическое превосходство маскулинного божества неба выражалось в том, что только это божество оказывалось наделенным портретными чертами, подаренными ему Сталиным, любившим, как известно, говорить о себе в третьем лице. Победа, однако, была недолгой, и вместе со смертью вождя божество неба не только утратило земное воплощение, но и потерялось из виду.
Родина-мать и божество-небожитель растворились в советском государстве, по-бабьи дородном и грузном, имевшем лицо буфетчицы, птичницы и учетчицы, которые, хоть и остались без защитника и кормильца, не упускали возможность козырнуть при случае припрятанным до поры отцовским ремнем. Будут не правы те, кто решит, будто лицо Родины-матери в этот период расплылось и лишилось отчетливости, — оно просто стало лицом огромного статистического обобщения.
У войны, согласно советской присказке, было не женское лицо, соответственно, вся неустанная советская борьба за мир должна была стать ответом войне в логике другой фольклорной мудрости: «Бабы детей нарожают». Именно эта мудрость позволяет понять, насколько фирменное советское наращивание производств, строительство и освоение, соревнование и гонка были равносильны бесконечным схваткам родового процесса.
В стране постоянно что-то рождалось, и нескончаемые родовые муки были неотличимы от радости — ведь нечто, не существовавшее прежде, появлялось на свет.
Советское государство не было государством мертвых отцов. Бросая вызов Исиде, женская часть его натуры не только конструировала, но и оживляла собственную мужскую ипостась из всего, что подворачивалось под руку. Однако и обратившись в статистический сборник и сводку анкетных данных, лицо Родины-матери не могло приобрести портретного выражения. В Советском Союзе не было фигур, аналогичных Эве Перрон и Грейс Келли.
Вплоть до Раисы Горбачёвой жены генсеков не просто держались в тени мужей, но всячески демонстрировали свою неотличимость от собирательного образа простой гражданки, статистики во плоти. На этом фоне появлялись, конечно, героини сцены, выражавшие этакий уникальный образец вечной женственности. Однако они в лучшем случае изображали роль матери нации и ограничивали свое влияние подмостками.
Спору нет, из Татьяны Дорониной мог бы получиться русский ответ баронессе Тэтчер, но в силу косности систему кадровых ротаций Доронина так и осталась затворницей МХАТа.
Театральность подвела и Горбачёву, которая именно что играла в мать нации, причем на карикатурно понятый «атлантистский манер», по системе Михаила Чехова, а не Станиславского.
Куда более весомой кандидатурой на роль матери нации была Екатерина Фурцева, удивительно сочетавшая в себе анкетную «типичность» со страстной натурой, а непосредственность реакций — с хваткой большого политика. В 1957 году она спасла Хрущева от неминуемой отставки, а возможно, и суда по решению тех, кто был причислен к «антипартийной группе».
Трудно сказать, что двигало Фурцевой: материнские чувства по отношению к соратнику, воля «фаллической матери» или материнский инстинкт в отношении нового политического поколения, пришедшего на смену «сталинским наркомам», каждый из которых воплощал одновременно и принцип отцовской власти в миниатюре, и сыновью гордыню по отношению к почившему в бозе отцу.
Однако материнская инициатива оказалась наиболее наказуемой из числа всех прочих инициатив — ставшая буквально на час неофициальной матерью нации, Фурцева была, по выражению самого счастливо спасенного Хрущева, незамедлительно «сослана в министры культуры».
На фоне кризиса политического материнства 1970-е годы предъявили амплуа непокорной дочери, находящейся в оппозиции одновременно к патернализму и к материнской роли по отношению не только ко всему обществу, но и к его отдельным группам.
Речь идет о Галине Брежневой и Алле Пугачёвой.
Миф о «непокорной Брежневой» складывался из общего антипатерналистского умонастроения, вызванного в том числе физическим дряхлением верховного местоблюстителя отца. Это умонастроение подкреплялось появлением тезиса, который станет главным пропагандистским мемом грядущих 1980-х.
Речь о меме «Там тоже люди». Галина была придумана как оплот живой и трепетной человечности, поселившейся в невеселых и не очень-то пригодных для жизни чертогах власти.
Что касается Пугачёвой, ее образ напрямую кроился как символический противовес любому материнству, кроме непосредственно физического — баснословное начало карьеры с фильма в честь героини-камео, но сам фильм, в нем всё крутилось вокруг темы матери-одиночки. Это был совершенно новый вариант «женщины с судьбой», чуждой коллективной ответственности, не играющей в игры по превращению в субъекта по мужским правилам. Фильм «Женщина, которая поет» был феминистской версией «Светлого пути»: я буду субъектом, но не возьму на себя издержек этого превращения, они достанутся мужчинам.
Сегодня видно, что в пугачевской игре ничего не изменилось — она не только не хочет, но теперь уже и не может становиться коллективной матерью в мужском мире. Только в штучном варианте, только для избранных, Галкина или Прохорова. Эксперимент с суррогатным материнством с участием первого может стоить политической карьеры второму, да и вообще суррогатное материнство — совсем не то, с чего начинает свою историю мать нации, для которой либо все дети и ни в коем случае не суррогатные.
Сначала в 1990-е, а потом и в эпоху Путина амплуа матери нации было примерено Наиной Ельциной. Однако из-за отсутствия собственных политических ставок она является скорее некоронованной «королевой-матерью». В системе этих аналогий дочь Ельцина, Татьяна Юмашева, могла бы взять на себя роль «русской принцессы Дианы», молодой матери для молодых людей. Однако этого не случилось.
Не появилось и других кандидатур, если не считать таковой Юлию Высоцкую, фактически сменившую актерскую профессию на профессию всероссийской кормилицы и кулинарки, новой Елены Молоховец.
Возможно, впрочем, что атрибутику «умной матери», учительницы и наставницы в одном лице, возьмет на себя издатель Ирина Прохорова, нынешняя глава партии «Гражданская платформа», основанной ее братом и главным предметом опеки — Михаилом.
Подтверждением немалых политических возможностей политика-женщины в славянской стране можно видеть и в фигуре Юлии Тимошенко, для которой амплуа матери нации стало условием достаточно долгого неформального лидерства на территории Украины.