«Бас лучше формируется на морозе»

19 декабря в Московской консерватории даст концерт один из самых титулованных оперных басов мира — Паата Бурчуладзе. Обладатель премии Ленинского комсомола, грузинского ордена Святого Георгия и еще ряда столь же разнообразных наград объяснил корреспонденту «Известий» Ярославу Тимофееву, почему он отказался петь в Байройте, но согласился выступить в Кремле в разгар российско-грузинского конфликта.

― Расскажите о программе, которую вы везете в Москву.

― В нее вошли 14 романсов Рахманинова и «Песни и пляски смерти» Мусоргского. Я уже отпел ее во всем мире: в La Scala — с Юрием Темиркановым, в Зальцбурге — с Валерием Гергиевым, в Париже — с Мунг Вун Чунгом, в Covent Garden и во многих других залах. Аккомпанировать будет моя пианистка Людмила Иванова, с которой мы занимаемся с 1982 года.

― Правда ли, что вы каждые два месяца встречаетесь с ней, чтобы шлифовать голос?

― Даже чаще. Когда я учу новую партию или вспоминаю старую, я должен обязательно позаниматься с Людмилой Ильиничной. Она знает мой голос уже давно и контролирует его. Ее муж, профессор Евгений Иванов, был моим педагогом в Одесской консерватории.

― Почему для контроля за голосом вам необходим человек со стороны? 

― Потому что, когда ты поешь, никогда не слышишь сам себя и можно очень легко сойти с рельсов. Людмила Ильинична всегда направляет меня на правильный путь. И вдохновляет в творчестве.

― Какую запись «Песен и плясок смерти» вы считаете образцовой?

― Я никогда не слушал чужих записей «Песен и плясок...». Потому что, если слушаешь других, переносишь в свою интерпретацию что-то чужое.

― Мусоргского и Рахманинова называют самыми русскими из русских композиторов.

― Мусоргский сделал русский басовый репертуар самым известным в мире. Я говорю в первую очередь о партиях Бориса Годунова в одноименной опере, Досифея и Ивана Хованского в «Хованщине». Чтобы петь Мусоргского, надо чувствовать, чем русский народ дышит ― по-другому просто невозможно. И вообще, если бас не чувствует Мусоргского, то он не бас. А Рахманинов все-таки ближе к европейской культуре.

― Почему в России было столько великих басов? Климат?

― В первую очередь потому, что бас лучше формируется на морозе. Меня очень часто называют русским басом, потому что я пою русский репертуар. Нет ни одного русского композитора, начиная с Глинки, который бы ни писал для басов хорошие партии. У итальянцев иначе: скажем, у Верди достаточно много басов, а у Пуччини их нет. В общем, если в какой-то стране много хорошей музыки для баса, то это стимулирует появление басов-исполнителей. И наоборот, когда есть в природе голоса, тогда композитор для них и пишет. Да и вообще русский менталитет как-то хорошо сочетается с басовым голосом. Илья Муромец в опере не мог бы быть тенором, правда?

― На днях публика La Scala в очередной раз «забукала» премьеру — на сей раз «Травиаты» в постановке Дмитрия Чернякова. Вам когда-нибудь приходилось кланяться под гул недовольных слушателей?

― Был один раз, когда я не понравился публике. И думаю, что она была совершенно права. Тогда я пел в Мюнхене музыку немецких композиторов. Это не мое дело. С тех пор вообще не трогаю немецкую оперу, несмотря на то что меня очень просят спеть Вагнера в Байройте.

― Как вы поняли, что людям не понравилось?

― Это нетрудно понять: мало аплодируют, хотят, чтобы ты поскорее ушел.

― Есть знаменитое свидетельство о том, как Шаляпин, исполняя самую драматичную сцену из «Бориса», одновременно подмигивал людям, стоящим за сценой. Вы так можете?

― Нет, я не Шаляпин, мне надо полностью погружаться в роль. По крайней мере, в «Борисе» — уж точно.

― Вам довелось работать с Гербертом фон Караяном. Каким он вам запомнился?

― Я его знаю только с хорошей стороны: он продвигал тех певцов, которые ему нравились, и меня в том числе. Сейчас все считают Караяна деспотом, потому что многие обиженные на него люди издали свои воспоминания.

― О том, каков характер типичной примадонны, знают даже те, кто никогда не был в опере. А каков басовый характер?

― Есть анекдот: разница между примадонной и террористом состоит в том, что с террористом можно договориться. У басов все наоборот: мы дружим между собой, и настоящий бас никогда не сделает плохо своему коллеге.

― Вы известны пристрастием к холодной воде. На голос ваши водные процедуры не влияют?

― Главное — не петь, пока купаешься. Тогда все будет хорошо.

― Вы называете себя советским человеком. Что для вас означает это понятие?

― Как я могу называть себя по-другому? Я вырос в то время, когда существовал Советский Союз. По национальности я грузин, но у меня советское воспитание. И ничего плохого в этом не вижу. У нас было потрясающее образование, и все было устроено так, что люди уважали друг друга.

― Какое у вас сейчас гражданство?

― Грузинское и австрийское.

― А где вы живете?

― Сейчас в Берлине, еще у меня есть квартира в Тбилиси.

― Почему так много грузин оседает за рубежом?

― Не от хорошей жизни. В 1990-е годы было очень тяжело, и многие уехали. Большинство — в Россию, потому что русский язык был для них знакомым. Очень большие диаспоры сформировались в Греции, Италии и Америке.

― Как вы оцениваете завершившуюся эпоху Михаила Саакашвили?

― Очень много хороших замыслов было реализовано — в том, что касается борьбы с коррупцией и возрождения государственности. Но в конце его правления, наоборот, было сделано столько плохого, что оно перечеркнуло все хорошее. Сейчас Грузия на правильном пути.

― Какими, на ваш взгляд, будут отношения наших стран в ближайшем будущем?

― Когда был большой кризис между Россией и Грузией, я прикладывал все усилия, чтобы сохранить наши культурные контакты. Приезжал в Россию и давал концерты. Я видел, какие чудесные люди меня встречали, как были переполнены залы. А сейчас «занавес» открылся, развивается не только культура, но и торговля, авиасообщение. Надеюсь, скоро и визовый режим будет снят.

― Грузины на вас не обиделись, когда вы приехали в Россию в разгар конфликта?

― Некоторые обиделись. Но всем не угодишь. Большинство меня все-таки поняло. Тогда, 6 сентября 2009 года, на Соборной площади Кремля был благотворительный концерт в пользу детей-сирот. Я не мог не приехать.