Владимир Познер стал героем «Большого портрета»
В Московском музее современного искусства состоялась презентация проекта «Познер. Большой портрет». Зрителям предстоит увидеть известного телеведущего Владимира Познера на фотографиях Игоря Ганжи. Ранее в проекте «Большой портрет» приняли участие историк моды Александр Васильев и народный артист СССР Олег Табаков.
Как рассказал фотограф «Известиям», работа над снимками, ставшими основой выставки и одноименной книги, заняла восемь съемочных дней. За это время, начиная с декабря 2012 года, Ганже удалось заснять, как Владимир Познер занимается в тренажерном зале, готовит пасту у себя на кухне, гримируется к выходу на телестудии, играет в большой теннис или просто думает.
— Очень важно понимать, что Владимир Познер на протяжении многих лет профессионально занимается построение экранного образа. Но считать «экранного Познера» настоящим — нельзя, — заметил Игорь Ганжа.
В итоге порядка 200 снимков «истинного» Познера разместились в семи выставочных залах Музея современного искусства, еще больше — на 396 страницах книги. Туда же вошли интервью Владимира Владимировича, в которых он дал ответы на волнующие многих вопросы. Откровенности герой книги не боится — «Единственное, чего я вообще боюсь, это акул. Панически».
Как признался Владимир Познер, согласие на проект он дал не сразу — никогда не думал, что «окажется выставкой». Обязательным условием стало то, что герой категорически не будет позировать — в проекте нет ни одного постановочного кадра. Однако результат съемок Познера удивил.
— Я видел себя другим. Всегда видел себя как тень в зеркале, когда брился, в дороге, довольно часто ведь мы все попадаем в зеркала. К тому же я смотрю свои программы. Поэтому я полагал, что знаю, как я выгляжу. А на этих снимках я выгляжу не так. Я другой. Это и есть портрет — он раскрывает человека. Во всех остальных моментах этого нет, это просто отражение, — отметил Владимир Познер в разговоре с «Известиями».
Любимыми кадрами героя стали снимки игры в большой теннис.
— В этом нет какого-либо посыла, я просто безумно люблю теннис. И на выставке есть удачные кадры моей игры. Глядя на них, можно подумать, что я играю на уровне Федерера, — пошутил телеведущий.
Все снимки — и на выставке, и в книге — черно-белые.
— Когда мы отбрасываем лишнюю цветовую информацию, то фокусируемся на самом герое. Отчасти это борьба с клиповым мышлением — всё сделано длинным, протяжным, нехарактерным для сегодняшнего времени штрихом, — пояснил «Известиям» Игорь Ганжа.
Выставка продлится до 12 января 2014 года. Однако уже 12 декабря часть работ будет передана на благотворительный аукцион: вырученные средств пойдут на помощь детям-аутистам.
Быть мужчиной
«Известия» публикуют фрагмент из новой книги Владимира Познера «Большой портрет» с фотографиями Игоря Ганжи и вопросами Ирины Мак. На прилавках магазинов книга появится 27 ноября.
— Что такое быть мужчиной, в вашем представлении?
— Я сейчас скажу, видимо, страшную глупость, но мужество к мужским качествам точно отношения не имеет. Быть мужчиной — это значит, любить женщин. По-моему, так. Просто очень сильно их любить. Несмотря на то что женщины совершенно необязательно будут платить тем же.
А по поводу мужественности — я вам расскажу одну историю. В молодости, еще в студенческие времена, я был действительно красивым молодым человеком — так все говорили. Даже Симона Синьоре. Она приезжала вместе с Ивом Монтаном в Москву на кинофестиваль, а я работал там переводчиком. Так как папа мой был ответственным секретарем кинофестиваля, у меня был некоторый блат, я мог ходить в кафе, где бывали актеры, и как-то я оказался за одним столиком с Монтаном и Симоной Синьоре. А Симона такая была женщина! Я смотрел на нее совершенно влюбленными глазами, потому что, конечно, она была не просто красивой, в ней присутствовала невероятная сексуальность — и этот рот ее, и низкий, чуть-чуть с хрипотцой голос, и то, как красиво она курила. И Синьоре была блестящая актриса!
А Симона оценивающе меня оглядела, посмотрела на Монтана и сказала: «Правда, он похож на Алена Делона?» Монтан ответил: «Пожалуй». И она добавила: «Только мужественнее». Причем оба знали, что я переводчик и понимаю, о чем они говорят. Но им это было не важно — меня обсуждали как коня. А я так смотрел на нее…
— Работа переводчиком на кинофестивале, на который тогда приезжали великие, предполагала возможное знакомство с ними. У вас были такие случаи?
— Конечно, Феллини, мой обожаемый, несравненный, совершенно гениальный Феллини.
Он был с Мазиной. Приехал и Антониони. Я был синхронистом — переводил фильмы с английского. В кафе для гостей фестиваля я оказался за одним столом с ними: Феллини со своей Джульеттой, Антониони со своим мальчиком, папа мой — ответственный секретарь фестиваля, и я. Феллини похож на римского легионера, широкоплечий, с мощной шеей, большой головой. Антониони изящный, худой, похож на древнеримского патриция. Антониони смотрит с любовью на Феллини и говорит: «Федерико, ты, конечно, гений, но тебе не хватает культуры». Антониони и Феллини очень друг друга любили и постоянно подкалывали. Посмотрите, что эти люди оставили после себя — то, что мне удалось к этому прикоснуться, это великое счастье.
— Так в ваших глазах главное мужское качество — обожание женщин?
— Да, потому что все другие качества — мужество, доброта и так далее — для меня в равной степени относятся и к женщине. Например ум. Я вообще не понимаю, что такое глупая женщина, что тут хорошего. Вот, говорят, красивая и всё. Нет, конечно. Ум важнее для меня, наверное, самое главное. И потом, женственность. А пойди опиши, что такое женственность.
— Вы как-то заметили, что Набокову удалось.
— Да, и феноменально! Некоторые читают «Лолиту» как какой-то полупорнографический роман, а ведь это глубоко трагическая вещь! И мне она с самого начала не нравилась, хотя, безусловно, набоковские описания Лолиты, его чувства к ней возбуждают. А в конце Лолиту жалко — превратилась в домохозяйку, гладит белье, родила ребенка от непонятно кого. И куда всё ушло?
— Может, любовь Гумберта делала ее такой невероятной?
— Любовь — особая вещь. Бывает привычка. А вот в случае Щедрина и Плисецкой — пожалуйста, любовь. Вообще, я говорю «Майя» только в вашем присутствии, вообще я ее называю Майя Михайловна. Преклоняюсь перед ней — перед балериной, перед женщиной, перед человеком удивительным. Всё в ней необыкновенно. При прочих равных, если бы она не была замужем за Щедриным, а я не женат на Наде, я бы, конечно, ее отбил. Потому что она мне страшно нравится — этот огонь и темперамент, и женственность, и неожиданность, непредсказуемость — всё в ней есть!
И такие мозги — будь здоров! Как скажет... Я помню, однажды брал у нее интервью и спросил: «А вот руки в балете...» Она говорит: «Поважнее, чем ноги». А я уже знал, на что иду. Говорю: «А вы не покажете?» – «Почему же...» И она показала. То знаменитое движение, которое все мы помним по ее «Лебедю». Я не мог пошевелиться, и сегодня не могу даже передать свои эмоции. Непонятно, как это происходит. И она ведь абсолютно понимает свою власть. С такой полуулыбкой...
И она меня любит. По крайней мере, хотел бы думать так.
— В своей книге вы с обескураживающей откровенностью пишете о женщинах, которых любили. Особенно об одной из них.
— Женя Белякова, моя первая любовь, питерская. Я встретил ее в Ленинграде, совсем юным. Это было очень сильное чувство, и оно до сих пор во мне сидит. Такая абсолютная любовь. Я любил Евгению Ивановну и люблю до сегодняшнего дня. Это было мое второе лето в Союзе, я недавно стал студентом. Уже не только папа, но и мама работала — диктором во французской редакции Московского радио, и, поделившись с коллегой проблемой — «куда девать Вову», она с готовностью ухватилась за предложение отправить меня в Ленинград, где как раз жила сестра жены коллеги. Голос у нее был чуть глуховатый и низкий, даже слишком, совершенно серые глаза — слишком широко расставленные, высокие скулы — слишком высокие, очень пухлые губы — верхняя губа шла одной сплошной линией, словно арка. Голову в короне слишком вьющихся каштановых волос, посаженную на шею, за которую Модильяни продал бы душу дьяволу. Я и тело ее мог бы описать досконально, но предоставлю это воображению читателя.
— Она ведь старше вас?
— Намного. Ей было лет 35 или 37, мне — 22, наверное. Совсем молокосос. И чтобы как-то соответствовать Жене, я стал курить — сигареты «Дукат» в оранжевой пачке, как сейчас помню. Она-то курила, и курила необыкновенно красиво. И знаете, что я скажу: если бы я ее встретил на улице сейчас, такую, какой я ее знал и любил, и если бы она меня позвала — я бы не устоял, ушел бы от всех.
