«Мы не позволяли себе снимать разрушенные дома и храмы» | Статьи

Очевидным кандидатом на одну из главных наград «Кинотавра» стал единственный документальный фильм в конкурсе — «Труба» Виталия Манского. Рассказ о том, как живут люди и по эту, и по ту сторону границы на протяжении газопровода Уренгой–Помары–Ужгород. О том, как создавался этот фильм, Виталий Манский рассказал обозревателю «Известий».

— Фильм под названием «Труба» может иметь бесчисленное количество сюжетов. Нынешний сразу возник или вы сначала задумались над глобальной проблемой — что значит это месторождение для страны и мира?

— Тема нефтегазовой отрасли сама по себе меня никогда не интересовала. Вообще говоря, мы снимали картину о том, почему мир так устроен. Почему мы такие, а они такие. Где наше место в этом мире, можем ли мы измениться, можем ли мы интегрироваться. Собственно, наш фильм — своеобразная экранизация конфликта почвенников и западников. Я просто искал сюжетообразующую историю, и так возникла «Труба», как объединяющий фактор и символ. Я специально не вставлял кадры, где кто-то из героев смотрит рекламу про «Газпром — наше достояние». Но мы все эту рекламу знаем, она часть пространства, в котором мы живем.

— Как вы выбирали героев, объекты для съемок?

— Это был достаточно сложный путь сведения воедино очень многих факторов, не только географических, но и временных — от праздника оленеводов в Ханты-Мансийском районе до карнавала в Кельне. И даже признаюсь, что, еще сидя в Москве, я написал литературный сценарий — чего, как правило, не делаю. И в этом сценарии уже было почти всё, что появилось потом в фильме. Например, я написал историю про Вечный огонь еще до того, как впервые услышал о существовании украинского города Мена, где этот сюжет разворачивается в нашем фильме. Я знал, что даже в России не все Вечные огни работают постоянно, но на День Победы их обязательно включают. Сам факт, что Вечный огонь не вечен, а в него вложена экономия денег и горючего газа, — это важная составляющая фильма.

— Перед вашим фильмом я пошла прогуляться по Сочи и вернулась в состоянии дикого уныния. И даже не только потому, что уничтожена природа. А потому что этот город обустроен в соответствии со вкусами и потребностями большинства населения страны, в которой мы живем. И это мое депрессивное настроение подтвердилось вашим фильмом.

— Тут очень важный момент. Все герои фильма, где бы они ни жили, — в России или за ее пределами, — так или иначе довольны своей жизнью. Мы смотрим на их жизнь и впадаем в уныние, а для самих людей это нормальное, естественное, комфортное существование. Более того, российские герои четко формулируют: «Не трогайте нас — и мы как-то выживем. Мы готовы к смирению. Дайте нам немного электричества, а картошку мы посадим сами». Происходит дистанцирование народа от государства, которое живет какой-то своей жизнью, зарабатывает какие-то свои деньги, решает какие-то свои проблемы и к людям, являющимся, казалось бы, его частью, не имеет практически никакого отношения. Как в России, так и за ее пределами.

— Да, ведь при пересечении границ в вашем фильме совсем не происходит смены настроения. Чистота улиц и отделка домов, конечно, иные...

— ...но это не решает проблемы. Потому что привыкание и даже комфорт — это еще не счастье. Точнее, не знак равенства счастью. Мне, как либералу и западнику, конечно, очень хотелось, чтобы мы пусть не счастливо, но комфортно жили — в европейском понимании слова. Но совершив это путешествие, я понимаю, что ни при моей жизни, ни при жизни моих детей эта мечта не осуществима. Потому что «мы» и «они» исконно, принципиально разные. Человек, который, для того чтобы похоронить своего близкого, должен с семи утра до пяти вечера долбить под могилу мерзлую землю, не может понять человека, который в аналогичной ситуации комфортно, в белых штиблетах приезжает чуть ли не в концертный зал, слушает «Аве Мария» и уезжает обратно в свой офис. (Весь чешский эпизод фильма снимался на кладбище; герой — человек, работа которого опускать гробы в печь. — «Известия»). Я же не говорю, что в Чехии всё благолепно и прекрасно: на кладбище там конвейер, всё формализовано до предела. И потом, мне трудно представить себе русского человека, который будет хоронить своего близкого в картонной коробке из экономии. Мы не говорим — посмотрите, как там хорошо, а здесь плохо. Говорим лишь, что мы и они — разные до невозможности слияния. Мне рассказал наш звукорежиссер, что рядом с его домом был заброшенный грязный лес, где пили, ходили в туалет и выбрасывали мусор, а потом районная управа решила его очистить и проложить дорожки. И люди стали писать жалобы, что разрушается их привычный ареал обитания. В этом тоже определенные код и ключ. Для нас такая жизнь естественна, она в нашей крови. Понятно, что на этом же материале Говорухин, например, мог бы снять «Так жить нельзя-3», и там было бы тысяча и одно обстоятельство, которое производило бы эффект бомбы. Но мы изначально отказали себе в праве съемок разрушенных домов, разрушенных храмов, лежащих в грязи людей. Мы видели тысячи разрушенных домов, десятки разрушенных храмов, но принципиально не поворачивали в эту сторону камеру. У нас не было задачи обличений. Более того, все герои, которых мы снимали, — это благополучные люди, живущие на своей земле, в некоей гармонии с окружающим их миром.

— Вопрос в том, какова гармония.

— Именно! Так как мы на протяжении многих месяцев путешествовали в трейлере, в котором и жили, и работали, то в каждом населенном пункте ходили в баню. И я в итоге изучил бани от Заполярного круга до Западной Европы. Если в том же Уренгое ты моешься в почти черной от грязи бане и, когда сидишь голый, туда заходит женщина в халате и сгоняет тебя с лавки, потому что именно в этот момент ей нужно пройтись по лавке тряпкой, то в Западной Европе ты тоже находишься с женщиной в одном пространстве, потому что мужчины и женщины там моются вместе, только в мраморных банях. И для русского человека это так же неестественно, как для европейца сидеть на грязной лавке. И там и там странно, но по-разному.

— Выходя из зала, я слышала такую претензию к вашему фильму: хотелось бы понимать, где происходит действие. Почему вы не обозначили населенные пункты?

— Я думал над этим. Но принял достаточно радикальное решение: отказаться от документального свидетельствования. Потому что это пространство для меня носит более общий характер, чем просто «вот эта улица, вот этот дом». В конце концов, никто не перепутает Россию с Чехией, а для меня как для автора важно, чтобы зритель не думал: это конкретно город Елец, или Сидорово, или Помары. Я ведь не знаю, на каком фронте и в каком конкретно месте происходит действие фильма «Проверка на дорогах» Алексея Германа. Не знаю точно, по какой улице идет Джульетта Мазина в фильме «Ночи Кабирии».

— То есть в этом смысле вы не видите разницы между игровым и документальным кино?

— Более того, эта картина делалась по правилам игрового кино. У нас все реплики писались вживую, и, конечно, мы никогда не знали заранее, о чем будут говорить герои. Но шаги, шумы, проезжающие велосипеды — это всё делалось уже на постпродакшне.

— А людям, которые в кадре, вы диктовали, как себя вести?

— Нет. Абсолютно. Да там и нет ни одного эпизода, в котором героями можно было бы манипулировать. Мы просто технологически всё заранее подготавливали, а дальше люди вели себя так как вели.