Фауст жив!

Вслед за Петербургом, в Москве состоялась долгожданная премьера «Фауста» Сокурова. Как это часто случается с Александром Николаевичем, без скандала не обошлось. Вместо обещанного зала Московской филармонии, премьеру перенесли в культурный центр московского гламура Barvikha Luxury Village. Но блеск венецианского льва рублевским почитателям прекрасного показался чересчур утомительным — финала «Фауста» дождались считаные единицы.

Дело тут не столько в жителях Рублевки, сколько в отношении к Александру Николаевичу на родине вообще. Пророкам с отечеством обычно не везет.

Но после венецианского «Золотого льва», официально утвердившего Сокурова в статусе суперзвезды, авторитет Александра Николаевича в мире настолько велик, что даже из родного отечества возведенный им высокохудожественный плацдарм, несмотря на ворчание недоброжелателей, выглядит весьма внушительно, возвышаясь над всей российской кинематографией неприступным монолитом.

Нишу эксклюзивного торговца «русским духом» Сокуров завоевал себе давно, невзирая на насмешки иных завистников, которые так и не смогли ему простить эту «приватизацию» культурных ценностей. Но где сейчас они, и где Сокуров?

Художественный рынок — всего лишь рынок, действующий по тем же законам, что и любой другой, а Александр Николаевич здесь работает давно и качественно, а эксклюзивный товар у него всегда в наличии: классическая культура, переведенная на язык движущихся картинок в дымчатой поволоке, русский дух, идеи, давно превратившиеся в экспонаты музеев. И пока полны залы филармоний, а томики Ницше пользуются спросом в институтских библиотеках, этот товар будет «идти на ура».

Впрочем, даже недоброжелатели вынуждены констатировать, что мало кто из российских режиссеров может продемонстрировать тот высочайший профессиональный уровень, на котором сделаны картины Сокурова. Из полумаргинала-полуавангардиста, снимающего рукотворное кино для посвященных, из загона «форумов» и «панорам» он сумел выбиться в ряды больших — без кавычек — художников, став, между прочим, самым коммерчески успешным российским режиссером на Западе.

Достаточно сказать, что «Русский ковчег» Сокурова со сборами более $3 млн стал самым кассовым российским фильмом в прокате США за долгие годы, легко обставив все доморощенные бекмамбетовские хиты вместе взятые. Антиквариат с годами только растет в цене.

Своим успехом Сокуров обязан, помимо «Русского ковчега», трилогии о власти — «Молох», «Телец», «Солнце», закрепившей за Александром Николаевичем статус продолжателя традиций великой русской культуры. Создав «Фауста», Сокуров русифицировал европейскую идею. На тот же манер, как русская идея в интерпретации Бердяева национализирует идею Спасителя мира. Даром что доктор Фауст говорит по-немецки — к нынешней Европе он имеет весьма отдаленное отношение.

«Фаустовская» Европа полсотни лет как мертва, она погребена под обломками Рейхстага, а душа Фауста давно покинула ее разлагающиеся останки. Но на Земле по-прежнему есть места, где эта тема все еще актуальна. И вовсе не причудой судьбы, а закономерностью является тот простой факт, что к финансированию сокуровского «Фауста» имеет прямое отношение российский премьер. Который лучше всех нас знает, что такое искушение Властью.

Версия Сокурова–Арабова далека от оригинала. Сохраняя лишь формальную связь с первоисточником, «играя в классики», Сокуров вступает с великим Гете в диалог. Его Фауст — не жаждущий знаний гетевский герой. Это заурядный человек с русским лицом (Йоханнес Цайлер), врач, что характерно, не верящий ни в Бога, ни в черта, сам себе сверхчеловек. Не бессмертная Душа, а Тело.

И Мефистофель (Антон Адасинский) для этого Фауста не зловещий дух, а удобный компаньон, с помощью которого можно получить все что угодно. А когда цель достигнута — избавиться от него так же легко. И неслучайно Мефистофель в фильме ростовщик — метафора более чем конкретная. Как и другая — чичиковская карета с кучером Селифаном, заплутавшая в поисках дороги «на Париж».

Мир без Неба, Бога и черта окрашен в любимые Сокуровым свинцовые тона трупного, написанные блистательным оператором Брюно Дельбоннелем. Ни морального императива внутри, ни чистого неба над головой — только пары формалина. И невыносимый запах смерти.