Мы не верим ни в какое дело и ни в какую работу, если не видим в ней личной выгоды работника

Я прочла на новостной социальной ленте уморительную историю. Нижний Новгород, Сормовский район, двор только что построенного панельного дома «пониженной элитности». На дворе — раннее зимнее утро. Перед подъездом стоит раздетый молодой мужчина с пустым ведром. Растерянный, мокрый, в мокрых трусах. А дверь подъезда захлопнулось — вот в чем все дело-то. Тут напрашиваются литературные параллели, трагедия инженера Щукина, например — но сонным обывателям явно не до аллюзий. Замерзающий гиперборей принялся было стучать в окна первого этажа, и заспанные соседи вызвали полицию.

Ну, наряд и приехал: «В чем, гражданин, дело?». «Дело в том, — отвечал мужчина, — что я последователь  философии Порфирия Иванова, и каждое утро обливаюсь на морозе холодной водой. Но вот забыл магнитный ключ, а дверь  захлопнулась, а дом новый, и  соседи, видите ли…»

В общем, увезли полунагого героя в узилище, и отпустили из отделения только через пять часов. После того как он написал внятную объяснительную записку: «Был у любовницы. Муж застал, облил водой из ведра и выкинул за дверь. Ведро кинул следом». Согревшись, надев штаны и вооружившись брошюрой Порфирия Иванова, молодой нибелунг вернулся в отделение полиции и попытался таки донести свою правду: «Объясните, дорогие сотрудники правоохранительных органов, почему вы мне не поверили? Каждый день я обливаюсь на морозе холодной водой…». Здоровый мужской гогот был обиженному ответом, и вообще голый герой «сделал день» всему отделению — уморил. Насмешил.   

Заканчивалась история (на новостной ленте) моралью: «У нас чаще верят не открытой правде, а наиболее возможной житейской версии». Еще тогда, когда история только появилась, я все пыталась ее приладить то к одному, то к другому тексту — уж больно хороша.

Понятно, что писать надо было про общественное недоверие (страна кастовая, раздробленная, обыватели не верят чиновникам, чиновники — обывателям; никто не верит в чистые помыслы доктора или полицейского), но все у меня не складывалась материальная часть. Что тут у нас — лютое сословное непонимание? Голый интеллигент и ражий сержант? Казалось бы, хорошо шла к делу цитата из Чуковского: «Эти несчастные дети так подозрительно относятся ко всякому — самому поэтичному — вымыслу, что все сколько-нибудь выходящее за черту обыденности считают наглой и бессмысленной выдумкой. Когда в одной школе повели с ними, например, разговор об акулах, один из них поспешил заявить свой протест:

— Акулов не бывает!

Ибо ничего диковинного для них вообще на земле не бывает, а есть только хлеб да капуста, да сапоги, да рубли».

Ну, понятно, радостей обливаний водой на морозе нет, а радости адюльтера есть — но  никак это простое честное объяснение с нынешними общественными настроениями не совпадает. Версия с бабой  («наиболее возможная житейская версия») как раз не что иное, как поэтичный вымысел — поскольку любая конспирологическая фантазия и есть поэтичный вымысел. Что же до общественных настроений, то они склоняются к тому, что никого и ничего, кроме акулов, как раз и не бывает. То есть мы уже другие несчастные дети. Мы верим, что в этой жизни есть и сапоги, и рубли, но они только для акулов и приберегаются, и в этом нет ничего диковинного. Наша проблема не в том, что мы не верим в вымысел, а в том, что мы верим только в умысел. Мы не верим ни в какое дело, и ни в какую работу, если не видим в ней личной выгоды работника.

Именно в последние месяцы стал очевиден этот главный порок новой российской идеологии — чему-то большему, или чему-то ИНОМУ, чем рубли и сапоги, социального доверия нет.

Собственно говоря, в стране нет веры ни к чему, что можно было бы назвать «выгода плюс».

«Выгода плюс» — это когда есть работа и имеется выгода от этой работы, но есть еще что-то важное сверху — идея, или честь, или ценность дела, или важность профессионализма, или иной, отстраненный, умственный интерес.

Насколько остро общество нуждается вот в этом «сверху», вот в этой «надстройке» над выгодой (хотя и не верит в нее), с особенной ясностью заметно в деревнях — потому что сельский мир горизонтальный, замкнутый; и замкнутость эта тяготит. Не так давно было несколько случаев, когда сельхозпредприятия пытались призвать на царство (пригласить в председатели) актеров, выходцев из деревни. Самый известный случай — трудовой путь актрисы Агафоновой (наиболее яркая роль — одной из девочек в фильме «Интердевочка»), ставшей председателем кооператива в родной деревне Залазино. Сельские жители говорили: «Ей можно верить — у нее ведь есть ДРУГАЯ жизнь». Другая жизнь — это значит другая, иная цель хозяйствования.

Крестьяне наняли актрису, как японские деревни нанимали самурая, чтобы защитил от беспросветной тяготы горизонтальной жизни, от унылой власти выгоды. В известном смысле жители деревни почувствовали нужду в дворянской опеке — актеры давно уж заняли место аристократии, и понятно почему. Если чиновник — гражданин по найму (это из  Розанова), то дворянин — гражданин по социальной роли. Деревня поняла, что нуждается в человеке с  ролью более сложной, чем только «своровать» и «продать» — в человеке с другой жизнью, с другой репутацией, с другой целью.

Общество отчаянно нуждается в волонтере, самурае, дворянине, шерифе, чудаке, энтузиасте, гражданине — и одновременно не верит ни волонтерам, ни чудакам, ни энтузиастам.

В известном смысле мы не верим сами в себя — но уже то обстоятельство, что мы начинаем проговаривать это неверие, рождает некоторые надежды.