Боль Софии Губайдулиной в московской санитарной зоне

Прошлой осенью, когда Анне-Софи Муттер и Валерий Гергиев играли скрипичный концерт Губайдулиной, зал Чайковского превзошел себя: полторы тысячи человек встали как один, чествуя Софию Асгатовну, а первая скрипачка мира Муттер опустилась на колени, встречая ее на сцене. Тогда мне казалось, что я вижу одну из последних тысячеруких оваций в адрес живого академического композитора.

Юбилейный фестиваль «Софии — с любовью» подтвердил, что мне не казалось. Мировых звезд-исполнителей не случилось, поэтому любви хватило только на ползала, а подняться с кресел потрудились лишь несколько десятков почитателей Губайдулиной. Нудное приветствие министра культуры (разумеется, заочное) усилило ощущение полупустоты.

Современная музыка требует от слушателя многого, потому получает мало. А ведь Губайдулина — лучшая из ныне живущих композиторов-женщин на планете. Да и в прошедшем времени у нее только две конкурентки — Галина Уствольская, скончавшаяся пять лет назад, и причисленная к лику святых Хильдегард Бингенская из XII века. И раз уж канонизация Губайдулиной не светит, то стоит хотя бы просто гордиться ее первенством, как гордимся мы первым полетом в космос. Женщина в авангардной музыке — все равно что одинокий Гагарин в межпланетном пространстве.

Высокая 80-летняя дама в неизменном пиджаке сидела и нервно теребила пальцами то губы, то брюки. Слушающая свою музыку Губайдулина — дежавю Шостаковича, о нервной сосредоточенности которого до сих пор вспоминают старики. Она вообще отчасти удовлетворение нашей потребности в Шостаковиче. В композиторе, на лице которого печать страданий, а в музыке — потайной внутренний мир. Как и Шостаковича, Губайдулину вполне могли бы объявить «музыкальной совестью», если б она была немножко более социальным существом. Но ей нечем и незачем показывать пример нравственности. Вопросы совести вообще как-то теряют русское очарование в маленькой немецкой деревушке, где селяне берут газету с неохраняемого лотка и покорно опускают в ящичек нужную сумму денег.

Мысль об уединенном домике, который Губайдулина давно обрела в прямом и переносном смысле, превращает процесс восприятия ее музыки в вуайеризм. Что дома в наушниках, что в огромном зале — все равно мы подглядываем и подслушиваем за человеком, обнесшим свой очаг стеной безлюдия.

В первом отделении подслушать довелось хорошие, но не лучшие сочинения Софии Асгатовны. «Всадник на белом коне» (2002) был столь же суров, как и адресат посвящения Валерий Гергиев (дирижировал его тезка г-н Полянский, управлявший оркестром Госкапеллы). Вариации «Под знаком Скорпиона» (2003) для баяниста Фридриха Липса с оркестром в очередной раз напомнили, что Губайдулина как никто другой умеет одевать сусальный русский баян в аристократические одежды авангарда.

Пустынный антракт прервало сочинение Виктора Суслина, посвященное Губайдулиной. Именно он подыскал своей давней подруге домик в Аппене, по соседству с собой, организовав тем самым маленькую диаспору русских композиторов среди шлезвиг-гольштейнских просторов. Его «Прощай...» (1982), своего рода симфоническое кладбище (уж очень много музыкальных «мотивов креста»), хорошо спланировано и потому прозвучало цельным массивом. Зато когда его сменил губайдулинский «Свет конца» (2003), стало слышно, насколько прозрачнее ее звуковой мир, с женской тщательностью протираемый от пыли. Это была лучшая Губайдулина.

Фраза «конец света» подает апокалипсис как событие. «Свет конца» — точка зрения Губайдулиной, живущей в ощущении финала уже давно. Она уже различает световые оттенки там, где остальные с ужасом видят только «черный квадрат». Среди самых запоминающихся оттенков — валторны с неотвратимым натуральным звукорядом (это как H₂O в музыке) в роли труб предвечного. И оркестровая мимикрия: нижние ноты тубы (оркестровый сабвуфер), переходящие в удар гонга так незаметно, как будто играет один и тот же инструмент.

Парадокс Губайдулиной в том, что ее апокалиптичная музыка пафосна, но этот пафос совершенно не направлен на вас. Софии Асгатовне не приходит в голову лечить публику. «Я не врач, я — боль»,— говорит она. Беда в том, что боли нет отдельно от тех, у кого болит. Этой осенью Губайдулина остается в своей одиночной палате, а москвичи предпочитают солпадеин.