Творец оттепели
Исполнилось 120 лет со дня рождения Ильи Эренбурга, автора романов "Необычайные похождения Хулио Хуренито", "Трест Д.Е.", "Тринадцать трубок", мемуарной эпопеи "Люди, годы, жизнь". Он любил вспоминать слова своего гимназического учителя: "Хотите стать писателями - станьте интересными людьми". И выполнил эту заповедь. Его творчество не отражало, а создавало эпоху.
Он всегда удивлял парадоксальностью своих суждений: "Из апостолов Фома Неверный кажется мне самым человечным". Ну, на Фому Неверующего он не очень-то походил. Эренбург по природе своей ближе к Андрею Первозванному, всех просвещающему, несущему знания в самые отдаленные и глухие места Вселенной.
Например, он первый открыл нам живопись Пабло Пикассо. Со слов Эренбурга мы знали его творческий манифест: "Я пишу не кистью, а мозгом". И опять же - сказано о Пикассо, а ведь это он о себе. Эренбург мыслил и учил мыслить своих читателей. Открытие выставки в Пушкинском музее затягивалось, толпа напирала, и тогда Илья Эренбург сказал: "Мы ждали этого события двадцать лет. Давайте подождем еще двадцать минут". Так начиналась эпоха оттепели.
Задолго до этих событий, в 1920-е, его мятежный анархистский роман покорил даже железобетонного Ленина. "Хорошо вышло у этого лохматого", - сказал он Крупской, прочитав "Хулио Хуренито". Хулиганское название в расшифровке не нуждается. Хулио Хуренито живет только отрицанием. Он отрицает все: политику, религию, семью, культуру, даже себя самого. Не отрицает только само отрицание. Гражданин мира, он живет везде и нигде. Появляется и в революционной Москве с ее митингами, акафистами, крестными ходами и демонстрациями. Я читаю Эренбурга и удивляюсь, насколько точен писатель и насколько неизменна Москва. Девяносто лет спустя она все та же по своей сути и даже по внешним признакам.
Впрочем, кое-что ужасное все же ушло. "В те годы не было "до свидания", но только звонкое короткое "прощай". Это звонкое "прощай" он мог сказать Осипу Мандельштаму. Эренбург первым напомнил стране о его гениальных стихах, обильно процитировав их в своих мемуарах "Люди, годы, жизнь".
Мне посчастливилось в студенческие годы косвенным образом поучаствовать в этой акции. Чтобы обойти запреты цензуры, Эренбург цитировал запретную Цветаеву и запретного Мандельштама не стихами, а как прозу. Я проходил тогда журналистскую практику в "Новом мире" и нес эти свежие гранки в так называемый Главлит. Цензор, похожий на борова, нехотя пробежал текст и поставил фиолетовый штамп "Разрешаю". С этим бесценным грузом иду к Эренбургу. Он жил в доме на улице Горького, где книжный магазин. Помню, как обрадовался Илья Григорьевич, увидев гигантский фиолетовый оттиск на текстах о Мандельштаме. Меня же поразила коллекция - в то время экзотическая - иностранных бутылок из-под виски, похожая на католический алтарь. Как может такой великий человек увлекаться такой ерундой? Оказывается, может.
Мандельштама, Цветаеву, Бабеля и многих других пропущенных цензором Эренбургу конечно же не простили. "Оттепели не будет! Будет лютая зима!" - орал Хрущев с высокой трибуны. Он имел в виду книгу Эренбурга "Оттепель", с названия которой и началась новая, послесталинская эпоха. Парадокс, но оттепель Эренбурга теперь называют хрущевской оттепелью...
