Там, где кончаются стихи
Накануне обозреватель "Известий" Наталья Кочеткова отправилась бродить по Санкт-Петербургу, чтобы попытаться получше разобраться в поэзии местных улиц и в поэте, который по этим улицам ходил. Провожатым в этом предприятии выступил давний друг Иосифа Бродского Михаил Мильчик, ныне - заместитель директора Петербургского института реставрации, а заодно и председатель фонда создания музея Бродского.
Договор с Михаилом Мильчиком был такой, что мы встретимся у дома Мурузи - того самого, в котором Бродский вместе с родителями жил в знаменитых "полутора комнатах", впоследствии превратившихся в название его эссе. До условленного времени у меня оказалось лишних пара часов, так что я неторопливо брела по Невскому, свернула потом на Литейный, прошла мимо продовольственного магазина на углу, где уже толпилась группка утренних покупателей пива, а чуть позже миновала Мариинскую больницу. "Не здесь ли Бродский работал помощником прозектора в морге?" - почему-то подумала я.
Вокруг меня было слишком много прекрасного и в то же время совершенно обыденного. Я прочитала несколько мемориальных табличек: на противоположной от дома Мурузи стороне перекрестка Литейного и Пестеля жил Маршак, в здании напротив Преображенского собора - Рылеев, а совсем неподалеку находится Фонтанный дом - дворец Шереметева, в служебных корпусах которого жила Ахматова. О Бродском ни слова. Вместо него латунные таблички, развешанные то там то тут, сообщают о времени работы стоматологической клиники, бара-кальяна, антикварной галереи. Несколько квартир на верхних этажах дома Мурузи выставлено на продажу. Размер предлагаемой площади от 100 до 220 м, цена не указана.
За этими невинными наблюдениями меня и застает Михаил Исаевич Мильчик. Мы не успеваем толком познакомиться, как мой провожатый начинает несколько экскурсионным тоном объяснять, что маленький Иосиф вообще-то жил не здесь. Поначалу он бывал то у отца, то у матери, потому что у них были разные комнаты. У отца на Обводном канале, а у матери в доме, который граничит со Спасо-Преображенским собором. А в 1955 году родители обменяли свои две комнаты на те самые "полторы комнаты" в доме Мурузи. Я прошу Мильчика хоть на минуту в них заглянуть. Он соглашается при условии, что мы не будем там долго - соседи не слишком радуются таким визитам, и лишний раз их не стоит беспокоить.
Раз уж зашел разговор о доме, то стоит сказать, что дом Мурузи был построен в 70-е годы XIX века как доходный дом князем Мурузи, греком из Турции, который получил большие деньги за "большие заслуги перед Российской империей" или, попросту говоря, за шпионаж.
- Квартира, которая нас с вами интересует, располагается в этом углу. Вот видите парадное, на котором вывеска "Недвижимость и юриспруденция". Ранним утром 4 июня 1972 года мы с Иосифом вышли прямо оттуда, Иосиф сел в такси, чтобы ехать в Пулково. Вот прямо из этого самого места он уехал из России навсегда. Теперь пойдем внутрь.
Подъезд (простите - парадное) просторный, но довольно запущенный. Потертые стены покрыты бледной масляной краской, лестница засыпана пылью, похожей на цементную. На ступенях видны скобы для креплений ковровых дорожек. Пахнет затхлостью и сыростью. Подходим к квартире.
- Вот. Я попросил оставить здесь звонок, которым пользовался Бродский. - И на следующие пять минут я погружаюсь в сложную интригу создания музея Бродского в питерской коммунальной квартире. Фонд создания музея при помощи Альфа-Банка выкупил половину этой коммуналки - комнату родителей Бродского и две комнаты по соседству. Но при этом ни о каком музее в "полутора комнатах" говорить пока нельзя. Во-первых, на жильцов посещение квартиры посторонними оказывает воздействие гораздо более сильное, чем любые стихи. Во-вторых, даже если случится выкупить всю квартиру целиком, проблемы это не решит - нужно где-то хранить фонды. Строго говоря, нужна еще одна квартира, но об этом по вполне понятным причинам никто и не заикается. В центре Петербурга в хорошем доме это, мягко выражаясь, недешево.
Тем временем мы входим в темную переднюю. Под ногами растрескавшийся линолеум, в прогалинах которого виден паркет, в нескольких метрах впереди на фоне обшарпанных обоев - соседская вешалка с одеждой. Но мы до нее не доходим и сворачиваем налево - в комнату родителей Бродского, которая внутренним переходом была соединена с комнатой сына. Собственно, потому и "полторы комнаты".
На звуки нашей импровизированной тяги к прекрасному из комнаты, где жил поэт (она не выкуплена), выглядывает соседка - блондинка средних лет в халате. Она неохотно здоровается и снова исчезает. Входим. Просторная квадратная комната, 32 квадратных метра. Почти пустая. Из мебели: буфет, пианино с двумя водочными стопками на нем, несколько стульев (ничего из этого Бродским не принадлежало). На стенах фотографии Иосифа, в основном сделанные его отцом Александром Ивановичем.
- Ближе к балконной двери оставался небольшой проход, - вспоминает Мильчик. - Иногда я приходил - а проход задраен. Отношения с родителями у Иосифа, как у всякого молодого неординарного человека, ведущего себя не так, как надо, были разные. 4 июня, когда мы провожали Иосифа в Пулково, рано утром, часов в шесть, я пришел сюда. Я попросил Марию Моисеевну ничего в комнате не трогать. Она выполнила мою просьбу. Мы вернулись часа в три, еще немного посидели - Бродского провожало довольно много людей, человек 25-27. Потом, когда все разошлись, я тщательно снял ту комнату вместе с тем, что там было брошено: забытыми ключами, оставленной мелочью на столе... Вы наверняка спросите, зачем я это сделал.
- Зачем вы это сделали?
- Ну, прежде всего для меня это было важным событием в жизни. Это первое. Второе - отъезд в некотором смысле напоминал похороны. Мы все были уверены, что никогда больше не увидимся. Это было прощанием навсегда. Кроме того, я тогда был научным сотрудником реставрационной мастерской, и по сей день приходится сталкиваться с разрушенными, разобранными, искаженными интерьерами. Я знаю, как трудно добывать данные о них. Я уже тогда почти был уверен, что музей будет. Конечно, я до него не доживу, он будет через много лет после моей смерти, но я могу облегчить жизнь коллег и сфотографировать все как было. Ну и на память себе - у меня многое с этой комнатой связано.
Выходим в коридор. Я заглядываю в так называемую общую комнату. Шепотом спрашиваю, как соседи относятся к тому, что они "живут" рядом с Бродским.
- Сосед горд.
- А соседка?
- Соседка... Эх! - Мильчик машет рукой.
Мы выходим на улицу, пересекаем Литейный и идем по Пестеля в сторону Пантелеймоновской церкви. На углу, там, где сейчас ресторан "Ваби Саби", оказывается, была кондитерская "Росконд", в которую Бродский ходил пить кофе.
- Она сохраняла парадный интерьер начала ХХ века, - просвещает меня Мильчик. - В советское время она, конечно, по части ассортимента сильно обнищала, но все-таки оставалась кондитерской. По-моему, здесь еще продавали хлеб и бочковый кофе. Знаете, что такое бочковый кофе?
- Из бачка?
- Да. Тогда кофе был такой: он где-то варился на кухне, потом его приносили в оцинкованном ведре, снимали с бачка крышку и переливали. В бачке был краник. Вы покупаете кофе, вам дают стаканчик, и вы сами наливаете. Дешево. И вкус соответствующий. Иосиф иногда сюда ходил пить кофе.
Некоторое время молча идем по улице. Тут я вспоминаю про Мариинскую больницу.
- Скажите, ведь какое-то время Бродский работал в морге...
- Месяца два.
- Не в Мариинской больнице?
- По-моему, он работал в морге областной больницы, которая находится на Выборгской стороне. Отсюда недалеко, через Литейный мост и направо по улице Комсомола. Да. Я думаю, что он пошел в морг не из соображений получить хоть какую-то работу. Дело в том, что тема смерти его занимала с младых лет. Временности пребывания на земле, скоротечности жизни. Так что на первый взгляд наивное желание прикоснуться к смерти через работу в морге, на второй - оказывается не таким уж и наивным.
Бродский из наших разговоров начинает получаться каким-то очень "строгим юношей". Поэтому я спрашиваю в лоб:
- Ну, хорошо, вот вы дружили, разговаривали. А о чем? О женщинах говорили?
- Подождите о женщинах... - отмахивается Мильчик. Вот он говорил: "Слушай, я тут стишок написал. Прочти". Причем иногда он делал жестокую вещь - он говорил: "Прочти вслух". Я отвечал: "Я же буду спотыкаться". - "Не важно. Прочти вслух". Я, конечно, чувствуя большую неловкость, с листа впервые читал вслух. Потом он мне объяснил, что ему важно было понять, где читатель, в прямом смысле слова читающий, спотыкается. Я иногда заходил на какие-то жалкие 20 минут-полчаса просто так посидеть, обменяться какими-то мнениями.
Тем временем мы оказываемся рядом с участковым пунктом милиции, на Пестеля, 9, у арки. На доме памятная доска в честь "героического полуострова Ханко".
- Я не случайно тут встал, - объясняет Михаил Исаевич. - Помните стихотворение Бродского "Фонтан памяти героев обороны полуострова Ханко":
Здесь должен бить фонтан, но он не бьет.
Однако сырость северная наша
освобождает власти от забот,
и жажды не испытывает чаша.
То есть мы с вами прямо идем по стихам Бродского.
У меня создается впечатление, что по стихам Бродского Михаил Исаевич в который раз идет сам, один. Так что я продолжаю наседать:
- Так женщины?..
- Женщины... Понимаете, я вообще не очень склонен. Он этого не любил...
- Он, может, и не любил, но женщин у него, кажется, было предостаточно.
- Это правда.
- Ну вы же не могли говорить только о литературе!
- Политические новости обсуждали...
- Футбол?
- М-да-а. Иосиф любил футбол. А так как я глубоко равнодушен к футболу и вообще к спорту, то за кого он болел, не знаю.
- А где вы, например, пили?
- Да ходить куда-то было не очень принято... Иосиф любил выпить, но я бы сказал, что в пределах допустимого... Вот знаете, что было: 1968 год - очень напряженное время. Готовится ввод советских войск в Чехословакию. У меня гостит Станислав Кржечик, мой чешский приятель. У меня день рождения. Иосиф приходит, что-то около 12 мы закончили сидеть за столом. Погода была отличная, почти белые ночи. Мы сели на трамвай, доехали до Петропавловской крепости. Бродский был в ударе. И мы ночью забрались на крышу бастионов - оттуда открывался роскошный вид на Неву. И вдруг нас заметил милиционер. Он начал нам свистеть. Иосиф сказал: "Мы уйдем от него". И мы побежали. А поскольку Иосиф знал Петропавловскую крепость лучше, чем этот милиционер, мы оторвались. Иосиф был счастлив. Потом мы пошли к Академии художеств. Устали. Нас было немного - я, моя жена, Кржечик и Иосиф. Помню, как он сел на ступеньки у воды, вода была почти недвижная, склонил голову и сказал: "Боже мой, такой город большевикам достался!".
- А поесть Бродский любил?
- Да! Мама хорошо готовила - он привык. Он любил, как и все мы, впрочем, корюшку, маринованную. Главное блюдо на столе 24 мая. Она дешевая, ее много. Ее жарили и потом мариновали. Очень вкусно. Я сам ее жарю и сейчас, но у меня нет времени, и я не очень умею. И потом, когда мы с ним встречались в Париже, мы раз в день ходили в ресторан и ели изысканную еду. Он очень любил устрицы. Я помню, нам принесли "Плато де мер". Я говорю: "Мы же вдвоем сидим - зачем же столько устриц". - "Съешь, не беспокойся!". И потом около каждого поставили четыре маленькие бутылочки вина. Я говорю: "Зачем четыре, ты что не мог одну бутылку заказать". Оказывается, разные сорта устриц - более острые и менее острые - нужно есть по кругу и после каждых прополаскивать рот разным вином. Правда, тут он не оригинален - почти все мои ленинградские знакомые стали гурмэ.
- Есть еще одна вещь, которую все обсуждают, - невероятное количество стихов с посвящением М.Б. - Марине Басмановой.
- Она очень красивая, - вспоминает Басманову Мильчик, - такой итальянской красотой. Удлиненное лицо... Она всегда была очень молчалива и замкнута. Я помню эпизод, когда она пришла к нам домой вместе с Иосифом. Я тогда с ней познакомился. Она не проронила ни одного слова. Иосиф читал стихи, велись какие-то разговоры, пили вино. Только она сидела молча. Она сказала только "Здравствуйте!", когда пришла, и "До свидания!", когда уходила. И тут я скажу удивительную вещь. Иосиф вообще не очень разбирался в людях, ошибок допускал много, но все три его основные женщины - Марина Басманова, Вероника Шильц (помните "Прощайте, мадемуазель Вероника") и Мария Соццани - очень разные, но ведут себя теперь абсолютно одинаково, не будучи друг с другом знакомы.
- Как они себя ведут - молчат?
- Молчат. Не ходят на мероприятия, связанные с Бродским, не пишут о нем, не дают интервью. И это делает Иосифу величайшую честь. При том что сам он раздал, наверное, не менее сотни интервью. Так что главный, кто сочинял миф о Бродском, - был сам Бродский.
В нашем разговоре было так много Иосифа Бродского и так мало самого Михаила Мильчика, что я пытаюсь выяснить на прощание последнюю вещь: что же, собственно, связывало поэта и искусствоведа-реставратора.
- У меня был интерес к его стихам, для меня они были открытием.
- А для него в вас? Бродский видел в вас внимательного читателя? Его интересовало ваше проникновение в его дела?
- Когда вы так формулируете, я готов сказать "да", но в то же время чувствую, что здесь есть какая-то неправда. Я не знаю.
Мы оба чувствуем, что разговор наш завершен и пора бы прощаться. Мильчику надо на службу, мне - коротать время до вечернего поезда. Искусствовед растворяется во дворах, и "Петербург Бродского" как-то вдруг перестает им быть. Я снова вижу людей, которые хотят пива и реку, которая просто течет. Пойти мне по магазинам, что ли, пройтись?
Иосиф Бродский: Выше всего я ценю умение прощать и умение жалеть
В 1990 году Иосиф Бродский дал интервью парижскому корреспонденту "Известий" Юрию Коваленко. Мы публикуем фрагменты этой беседы.
известия: "Бродский - ученик Ахматовой" - есть такая расхожая фраза. Какую роль сыграла она в вашей судьбе?
иосиф бродский: Я хочу ответить по возможности емко, но, пожалуй, мне не удастся, потому что однажды, попытавшись ответить на этот вопрос, я написал 200 или 300 страниц. Думаю, что более всего я обязан Ахматовой в чисто человеческом отношении. Мне повезло: два-три раза в жизни я сталкивался с душами, значительно более совершенными, чем вашего покорного слуги. Анна Андреевна для меня была, прежде всего, примером духовным, примером нравственным, а потом уже чисто профессиональным. Ей я обязан 90 процентами взглядов на мир (лишь 10 процентов - мои собственные), умением прощать. Может быть, это единственное, чему я как следует научился в нашей жизни.
и: Играет ли искусство какую-то социальную роль?
бродский: Безусловно. Но я считаю, что формулировать эту роль никто не вправе. Искусство и социальные процессы, на мой взгляд, это явления параллельные, не взаимосвязанные. У искусства - собственная динамика, генеалогия, свое будущее. С этой динамикой и будущим жизнь либо более или менее совпадает, либо нет. Ну а искусство - это безотказный процесс, и поэтому оно зачастую оказывается впереди общества.
и: Поэт всегда пророк?
бродский: Это побочный результат.
и: Правильно ли считать вашу поэзию элегической?
бродский: Именно так я ее называю сам, и больше этого термина никто не употребляет. Она не всегда элегическая, хотя элегический тон, я полагаю, мне всегда присущ... Я не в состоянии говорить о себе всерьез и подвергать свое сочинительство анализу. Это все равно что кошке ловить собственный хвост. Я могу быть необъективен.
и: Однажды вы написали, что "одиночество - это человек в квадрате". Поэт - это человек-одиночка?
бродский: Одиночка в кубе или уж не знаю в какой степени. Это именно так, и я благодарен обстоятельствам, которые в моем случае это физически подтвердили.
и: Кроме Ахматовой кто из поэтов вам наиболее близок?
бродский: Державин, Кантемир, Баратынский, Цветаева, Мандельштам, Ходасевич, Пастернак. Я бы еще добавил, как это ни странно, Багрицкого.
и: Что самое важное для вас в жизни?
бродский: Способность человека прожить именно своей жизнью, а не чьей-либо еще, иными словами, выработать собственные ценности, а не руководствоваться теми, что ему навязываются, сколь бы привлекательными они ему ни представлялись. В первую очередь каждый должен знать, что он собой представляет в чисто человеческих категориях, а потом уже в национальных, политических, религиозных.
и: Что вы цените выше всего в человеке?
бродский: Умение прощать, умение жалеть. Наиболее частое ощущение, которое у меня возникает по отношению к людям, и это может показаться обидным, - это жалость. Наверное, потому что мы все конечны.
и: "Скоро 13 лет как соловей из клетки вырвался и улетел" - это ваше стихотворение вы считаете своим любимым. Почему?
бродский: Потому что в этом стихотворении несколько иная поэтика и, кроме того, в нем употреблена другая каденция. И еще потому, что оно нравится двум или трем моим знакомым, одного из которых уже нет в живых.
и: Чем занимается Иосиф Бродский, "пока не требует поэта к священной жертве Аполлон"?
бродский: Он читает, выпивает, куда-нибудь ходит, смотрит, как садится солнышко или как оно восходит...
