Папа
Странная штука память, дорогой читатель. Несколько дней назад, когда все вокруг вспоминали воевавших близких, у меня, как будто свет в черепной коробке погасили и включать его почему-то совсем не хотелось. А сейчас вдруг в голове все стало ярким и отчетливым. Так что ты уж прости, что я выступаю с таким опозданием. Не вписываюсь, т.с., в формат мероприятия. И не привязываюсь, т.с., к дате.
Своего папу я никогда не называл отцом. Даже в третьем лице. Даже когда далеко ушел из детского возраста. Может быть, потому, что он был очень добрым и мягким человеком. "Отец" для моего уха звучит как-то сурово и официально. Как-то по-анкетному. Я очень жалею, что я с папой недоговорил и что многое недопонял. Во всем виновата эта дурацкая проблема - "отцы и дети". Хочется быть взрослым и самостоятельным. И мне почему-то было стыдно и почему-то было неловко проявить и показать свою любовь. Ведь хотелось обнять его, прижаться к нему, а не получалось. Что-то мешало. Чушь какая-то.
Передо мной на столе лежит желтый листок бумаги, развалившийся на четыре равные части по местам сгибов. Это удостоверение на медаль "За оборону Сталинграда". Самой медали нет. Она была потеряна еще на войне. Папа очень хотел ее восстановить. Ходил в какие-то инстанции, показывал этот листок, но в инстанциях сказали, что медаль эту восстановить невозможно. Я бы мог ее, конечно, купить. Но это как-то гадковато - покупать чужую медаль. Листок этот, это удостоверение, я сейчас склеил.
Мой папа был настоящим танкистом. Всю войну он прошел на Т-34. Там, под Сталинградом, когда он думал, что ему и всему живому конец, он вспомнил, что в Парке культуры и отдыха (как здорово звучали, наверное, эти слова во время войны) им. Горького цыганка по руке нагадала ему, что он женится на женщине с ребенком и у него родится мальчик. "Как же так? - думал он, - я же не могу сейчас, вот здесь, вот так, в этом месиве, состоящем из грязи и крови, взять и погибнуть. Ведь у меня есть будущее. Оно мне было обещано. Ведь у меня должен быть сын". И появились силы, и надежда, и вера. Не в Сталина и в Родину, а просто в то, что что-то в его жизни должно еще быть впереди. Кроме войны. Потом было много еще чего на этой войне: и было окружение, и бои, и танковые сражения.
Я пишу этот текст, сидя в кресле, в котором сидел мой дед и потом мой папа. Деревянные подлокотники этого кресла вытерты нашими локтями и ладонями. Мне это приятно. Меня это греет. В этой квартире в 1935-м арестовали моего деда. Из этой квартиры на Пятницкой папа ушел в армию задолго до начала войны. В эту квартиру он вернулся много позже ее окончания. Вот передо мной открытка из немецкого города Стендаль. Январь 46-го. На открытке красная печать "Просмотрено военной цензурой". "Милая мама, погода здесь удивительная, еще ни разу не было по-настоящему холодно. Ходим без шинелей. Снега нет и в помине. Новый год прошел незаметно, в работе. Рассчитывал на Новый год дома, но ошибся. Не волнуйся, скоро буду". Похоронку на себя в этой квартире на Пятницкой он получил сам. Был в отпуске два дня. Звонок в дверь. Почтальон. Здравствуйте. И похоронка. Забавно, что в этой квартире в наше время жил режиссер "Дозоров" Тимур Бекмамбетов. Я люблю, дорогой читатель, странные совпадения.
Мне не понятно до сих пор и до сих пор меня мучает один вопрос. Что чувствовал мой папа, защищая Родину, которая в это же время, издеваясь, медленно убивала в Норильском лагере невысокого, щуплого интеллигента в пенсне - его папу? Что ощущал он, получая первую и вторую медали "За отвагу"? О чем думал мой папа, когда был в Германии во время войны, из которой до войны за пять лет до ареста присылал ему открытки с видами немецких городов его папа? "Здравствуй, сынуля...". Я не успел его обо всем этом спросить. И даже подумать не успел на эту тему.
После войны мой папа женился на женщине с ребенком, а потом родился я. Цыганка была абсолютно права. Мама была дочерью врага народа. Ее папа был расстрелян. А ее мама после лагеря была в Сибири. Но папу это не остановило. Потому что была настоящая и большая любовь.
Он мечтал, чтобы его сын говорил свободно хоть на одном языке и играл хоть на одном музыкальном инструменте. Папа сидел с книгой в кресле возле торшера с розовым и желтым колпаками. А я играл на пианино, не глядя на ноты. Я просто бездумно бренчал, пользуясь тем, что у папы не было слуха. Как и у меня. Папа, наверное, думал, что я виртуоз. Несколько учителей не научили меня ничему. Одна даже била меня по пальцам - не помогло. А итальянский язык я стал учить уже после его смерти. И учить его хватит мне до смерти моей.
Школьный друг моего папы, прошедший тоже всю войну, пережил его всего на два месяца. Похоронил его и вскоре умер сам. Они оба так и не стали стариками. Шутили и иронизировали до конца. Они ненавидели пафос. А пафоса сегодня уж очень много. Пафос, дорогой читатель, в мирное время всегда замешен на вранье.
Ну, будь здоров и держи себя в руках.
