Обнять Метель

Автор "Нормы", "Голубого сала", "Ледяной трилогии" и "Дня опричника" на днях выпустил новую книгу. "Метель" написана как классическая русская повесть: некий доктор зимой, в метель пытается добраться до села, где вспыхнула эпидемия боливийской чернухи - страшной болезни, превращающей людей в монстров. Заболевших уже не спасти, но тем, кто еще не заразился, необходимо сделать прививку. И доктор везет вакцину. Нетрудно догадаться, что не довезет. О том, почему в России намерения всегда расходятся с конечным результатом, с Владимиром Сорокиным побеседовала обозреватель "Известий".
известия: Если задаться целью в нескольких фразах пересказать вашу повесть, то получится примерно следующее: ваш доктор Гарин, немного чеховский персонаж, пытается сделать нечто хорошее...
владимир сорокин: Выполнить долг...
и: Да, выполнить долг, но ему все время что-то мешает - стихия, обстоятельства, собственные слабости. И к финалу он доезжает ни с чем. Зато его спасают китайцы. Если толковать совсем в лоб, то получается, что вы написали книжку про то, что русского интеллигента спасут китайцы...
сорокин: Я не против такой интерпретации. А почему бы им не прийти и не помочь. Это часто случалось в русской жизни, когда иностранцы помогали. Вспомните Обломова. Из его беды - его же пытались обмануть, женить и разорить - ему помог выпутаться Штольц.
Да, замерзших путешественников находят китайцы. Это внешняя сила, которая уже заявляет о себе как об участнике русской жизни.
и: То есть и в "Дне опричника", и в "Сахарном Кремле", а теперь в "Метели" не просто так у вас китайцы фигурируют? И если литература XIX века описывала ориентацию на Запад - Штольц немец, то теперь следует обратиться на Восток?
сорокин: Сейчас Восток энергичнее и витальнее Запада. У Европы нет больше никакой экспансии. Она сама нуждается в помощи. А Восток энергетически активен и готов осваивать новые пространства. И если вы пообщаетесь с людьми из Восточной Сибири, то для них китайцы уже стали частью их жизни. И я не вижу в этом ничего странного.
и: Вы цитируете в своей повести едва ли не всех отечественных классиков, которые, так или иначе, касались в своих текстах мотивов пути и метели, - "Капитанскую дочку" Пушкина едва ли не дословно. Что такое метель у Пушкина - ясно, у Блока - тоже. А у вас?
сорокин: Это и субъект, и объект. И персонаж, и сцена. И герой, и декорация - задник, на фоне которого происходит действие. Это стихия, которая определяет жизнь людей, их судьбу. Мне в большей степени хотелось написать не про государственное устройство, а про стихию. От чего здесь люди зависели, по-прежнему зависят и будут зависеть - это русская география. Это размер России, размер этих полей, во многом безжизненных, это затерянность людей в этих пространствах. И главный персонаж, порождаемый этим пространством, - Метель. А то, что происходит, - это могло происходить и в XIX веке, и в ХХ, я описал XXI...
и: А бунт вещей, который преследует персонажей на всем протяжении их пути, - не единожды ломающийся полоз, теряющиеся гвозди и прочие неприятности - с чем связан? Тоже с хаосом метели?
сорокин: С метафизикой русской жизни и русского пространства. Я не могу сказать, что меня вдохновила на эту вещь литература, я не книгами обкладывался, когда ее писал. Одной из отправных точек стал рассказ моего покойного дедушки. Они однажды ехали зимой - это было еще до войны - из соседней деревни на санях. Началась метель, и они ночью заплутали, хотя ехать вроде было рядом. И всю ночь они рубили сани и жгли маленький костер. Так продержались до утра, а потом метель улеглась, и они поехали. А, например, в Норильске, когда начинается метель, люди не могут выходить на улицу. Даже выйти в магазин, потому что их утащит из города.
В повести бунт вещей - это, безусловно, бытовая неустроенность русской жизни, и в этом нет ничего нарочитого. Сколько я слышал рассказов о замерзающих зимой путниках, у них обязательно что-то ломалось. И в этом и есть метафизика места, в котором мы живем. Здесь многое сломано. Здесь сломана государственная машина, и ее невозможно починить - она то чихает, то глохнет. А уж что говорить о санном полозе. Он может треснуть в любую минуту.
и: На каком этапе сломалась государственная машина?
сорокин: Если считать за идеал правление Грозного, то потом она начала ломаться. Но это же жуткая машина. Наверное, идеально она функционирует только во времена тиранов. Как она работает в рассказе Кафки "В исправительной колонии". Я сомневаюсь, что в России она вообще будет отлажена когда-либо. Во всяком случае, на мой век ее поломок хватит.
и: Тогда мы должны радоваться, что она неисправна: пока машина фырчит и кашляет, можно жить и дышать.
сорокин: Это и есть наша русская жизнь. Вот все говорят о недавних терактах, собственно, к ним, как и к метели, надо относиться как к стихийному бедствию. Поломки всех этих вещей, плохие дороги и то, что зимой путники никак не могли найти дорогу, потому что она никак не обозначена и никому это не нужно - это и есть русская жизнь. Другой она не будет.
и: Вы постоянно повторяете "русская жизнь, русская жизнь". В чем она? В отсутствии вешек на заснеженной дороге?
сорокин: Это неучтенность человека. Если посмотреть на сталинские высотные здания - это вроде жилой дом. Но внешне ты понимаешь, что это некий государственный монумент, а человеческий размер не учтен. Россия - это громадная белая медведица, в шерсти которой обитает население. Она большую часть жизни спит, а потом просыпается и начинает чесаться. И это самое страшное время. И мы заложники этих размеров, пространств. Если вы поедете по Сибири на поезде, то увидите, что едете и едете, лес и лес - и никого. И эта человеческая потерянность и порождает эти образы.
и: Если говорить о некой второй реальности, в которую время от времени погружаются ваши персонажи, то в какой-то момент доктор испытывает на себе действие нового наркотика, который так ужасен, что жизнь ему потом кажется праздником. Вы что, устали объяснять журналистам, что вы не наркоман, и решили прописать это в книге?
сорокин: Мне захотелось пофантазировать на тему наркотиков будущего: а почему бы им не стать ужасными по воздействию, чтобы разбудить в человеке наркотическое отношение к реальности. Что торчать надо на этом. Наверное, это тоже помогает людям как-то выживать в этих пространствах. После своего трипа доктор обнимает Метель, объясняется ей в любви и готов ехать хоть на край света.
и: В тексте "Метели" вы на редкость сдержанны в игре с языком: повесть очень дотошно стилизована под прозу XIX века, но однообразна. Почему вы не позволили себе никаких экспериментов, деконструкции?
сорокин: Я должен признаться, что по форме хотел написать классическую русскую повесть. Я поставил себе такую задачу. Может быть, она утопическая, может, постмодернистская, но я давно это хотел сделать. Я вообще к этому тексту подбирался давно, уже давно - еще когда писал "Норму", в некоторых рассказах. Написать повесть, во многом безнадежную, про зимнюю дорогу. Winterizer такой. Это то, что касается языка. А что касается деконструкции, то тут другая задача поставлена - это герметичная вещь. Как пирамидка. И я постарался ее тщательно отшлифовать.
и: У вас не только чуткий слух на разные языковые манеры, но и максимально широкий голосовой диапазон на их воспроизведение. Язык для вас - инструмент?
сорокин: Я каждый раз становлюсь другим писателем - это мой принцип. Я выбираю героя и стараюсь подобрать ему адекватный язык... Даже не так. Я выбираю интонацию для истории. "Голубое сало" надо писать только таким языком, а "Очередь" - таким, а "Ледяную трилогию" - таким.
и: В "Ледяной трилогии" язык меняется.
сорокин: Да, мутирует в зависимости от мутации героев. А "Метель" не могла быть написана другим языком. Это мой инструментарий - я им пользуюсь. Я могу себе позволить стать другим писателем.
и: А где тогда вы сам - Сорокин как он есть?
сорокин: Я же не думаю в этот момент о собственной позе и собственном высказывании. Я думаю о вещи. Вот возьмите Набокова: есть "Дар", а есть "Лолита". Она же написана абсолютно другим языком, потому что там иного языка и быть не могло. Не сработало, если бы Набоков любовную горячку Гумберта решил описать монотонным, отстраненно-орнаментальным языком "Дара". А для описания состояние горячки, прозрачности мира, распадаемости его, зыбкости, мира как столкновения энергий и борьбы с невозможным и призраком краха - это идеальный язык. Именно поэтому эти вещи не получаются в кино.
Я пытаюсь определить интонацию, даю звучать вещи, и она мне сама говорит, какой ей нужен язык. Для "Опричника" нужна была энергичная лубочная стилизация, а "Метель" - это пространство русской литературы. Если вы сядете зимой в сани где-нибудь за Валдаем и поедете, в вас проснется не Брет Истон Эллис, а Некрасов или Тургенев.
Тут вопрос еще вот в чем - я потом достаточно легко расстаюсь с этими стилями. Писать вторую "Метель" я не буду и второго "Опричника" тоже. Если появится какая-то новая идея, я, наверное, дам ей свободное дыхание и постараюсь найти новый стиль.
и: А ваши колонки в журналах пишутся так же?
сорокин: Там я выступаю не как писатель. Для того чтобы рассказать о собственных гастрономических предпочтениях или о том, что я думаю по поводу охоты или футбола, для этого не надо туда тащить весь инструментарий. Эти колонки - не моя сердцевина.
Не понятно, каким местом писатель пишет. Сын философа Франка рассказывал: он жил в Берлине, и за ним каждое утро заезжал один спортивного вида молодой человек. Они ездили на велосипедах играть в теннис, разговаривали, общались. И он признается, что в жизни не подумал бы, что это писатель. А это был Набоков. Так что вычленить писательскую субстанцию - это идея тупиковая. Это все становится видно позднее, в каком литературном приеме зарыто мое кащеево яйцо. И уж точно не видно мне.
и: Раз уж зашел разговор о приемах, то почти в каждом вашем тексте есть: коллективный или индивидуальный наркотрип и эротическая сцена в диапазоне от супружеского секса до изнасилования в очередь.
сорокин: Возьму и напишу следующую вещь вообще без...
и: Мата, секса и наркотиков?
сорокин: Да. Может, там будет рок-н-ролл тогда (смеется). Можно попытаться это объяснить некоей неудовлетворенностью окружающим миром. Но это вовсе не значит, что его хочется разрушить. Мне скорее хочется его раздвинуть и дополнить. В пространственном смысле и в эмоциональном.
и: Просто от разных людей я время от времени слышу вопрос: "Ты правда с Сорокиным знакома? Он в жизни такой же девиантный, как его книги?".
сорокин: (Смеется.) Мне в начале 1980-х один художник, который прочитал мои рассказы, а потом мы познакомились лично, сказал: "Я думал, что автор - горбатый, подволакивающий ногу старик, безнадежный холостяк и отщепенец, который, прихлебывая водку из бутылки, бегает по помойкам от КГБ". (Хохочет.) А он увидел, что я - отец молодого семейства, живу в трехкомнатной квартире, достаточно благополучно. Ведь литература - это же не только самовыражение, но еще и мечты, некое фантазирование. Я же не писатель-реалист. Я всю жизнь описывал то, чего нет. Мне литературная фантазия дороже литературного правдоподобия. Мне Мамлеев дороже Солженицына.