Захар Прилепин: Бабушки называют моим именем внуков
Захар Прилепин, командир отделения омоновцев в Чечне, автор нашумевших романов "Патологии" и "Санькя", писатель, главные темы которого - революция и война, написал книгу о Леониде Леонове - человеке, наряду с Шолоховым олицетворявшем собой советскую литературу. Автор хрестоматийных романов "Соть" и "Русский лес" оказался одной из самых загадочных фигур в культуре ХХ века. Прилепин работал над биографией Леонова четыре года. Книга выходит в марте в "молодогвардейской" серии ЖЗЛ. О судьбе Леонида Леонова, о советской литературе и истории, о современных политиках и будущем страны с Захаром Прилепиным беседует обозреватель "Известий".
известия: Захар, до сих пор вы опирались в своих книгах прежде всего на ваш личный опыт. Жанр биографии - это работа с жизненным опытом другого человека и времени.
захар прилепин: Отличие даже не во времени, не в атрибутах времени, а в количестве тех рецепторов, которые у человека, писателя наличествуют. Леонов воспринимал мир другими глазами, слышал другими ушами, чем вижу и слышу его я. Крайне интересно сравнивать, как он это видел и как я это вижу. Его ужас и его страсть сравнивать со своим ужасом и своей страстью. У нас разное восприятие жизни. Это помимо того, что он гениальный человек, а я... начинающий литератор.
и: Ага, рецепторы смирения и скромности.
прилепин: Горький однажды сказал это Леонову - а Горький знал толк в писателях: я всего лишь обычный литератор, а вы - великий писатель.
и: А почему именно Леонов?
прилепин: Где-то в середине 90-х я начал испытывать раздражение от очевидного дисбаланса в восприятии литературы ХХ века - исключительно через призму антисоветскую, через либеральную по большей части оптику. Огромный пласт литературы выпал. И я стал бродить по букинистам и скупать буквально подряд: Эренбург, Всеволод Иванов, Федин...Купил собрание Леонова и где-то в середине "Вора" понял, что имею дело с гениальным писателем. Я стал искать - кто еще любит Леонова. Выяснилось, что таких людей немного. И одним из них оказался Дмитрий Быков. Однажды он приехал в Нижний Новгород, я его встретил, мы катались на моей машине по городу, выпивали на берегу Волги. А Быков как раз начал писать "Пастернака" для ЖЗЛ. И он говорит: "А давай ты "Леонова" напишешь для ЖЗЛ?" У меня тогда вышел один роман "Патологии", моя литературная история только начиналась. Я говорю: "Да какой Леонов, прекрати!" Он: "Все, молчи". Набрал номер "Молодой гвардии": "Вот тут есть такой Прилепин, молодой писатель, талантливый, он будет "Леонова" писать". Потом Быков на год пропал, а я написал "Санькю", получил премию-другую-третью, и тут "Молодая гвардия" заинтересовалась: ты уже автор известный, давай-ка напиши "Леонова".
Ни один свой роман я так долго не писал - четыре года. Понимаете, ведь леоновская судьба...
и: Он же был человек закрытый.
прилепин: Вот именно! Я, когда начал заниматься Леоновым, обнаружил, что, скажем, биография Ахматовой или Булгакова изучена буквально по минутам - зайди в интернет, и ты все получишь.
и: Такие "лаковые" биографии. У театральных критиков есть штамп - "Шекспир устал", "Чехов устал". Но Леонов-то в постсоветские годы как раз "отдохнул", и вообще он фигура противоречивая и так и не разгаданная.
прилепин: Но всем казалось, что, наоборот, известно всё. В советском официозе, из живых писателей он был - наряду с Шолоховым - главной фигурой. На самом деле ничего не понятно ни про его характер, ни про взаимоотношения с властью, со Сталиным, с Есениным, с Булгаковым... А у него со всеми были "романы", странные и страшные взаимоотношения. Я поехал в Архангельск, стал рыться в документах, и оказалось, что Леонов - маститый советский писатель - был белогвардейским офицером. А его отец издавал в Архангельске при "союзниках" антибольшевистскую газету, возглавлял Общество помощи Северному фронту. Это мне просто крышу снесло. Леонов мог уехать в эмиграцию, но не уехал: не мыслил жизни без России и позднее порицал Солженицына, который уехал из страны.
и: Солженицын-то не сам уехал - выслали.
прилепин: А Леонов остался, еще не очень понимая, что предстоит пережить. Когда начались процессы 30-х годов, он вдруг понял, что над башкой висит меч, который в любой момент готов опуститься.
и: А как удавалось скрывать?
прилепин: Вот этого я не знаю. Периодически приходили запросы в Союз писателей: разберитесь с прошлым Леонида Леонова. Я залез в эти архивы - его антибольшевистские статьи из газет вырезаны. Мало того: есть архив Северного фронта. Там было 14 полков. Архив леоновского полка отсутствует, потерялся в советское время. Сам он в Архангельск никогда не ездил после 20-го года... Через эту трагедию его молодости и личной судьбы по-другому стали читаться его книги. У него через большинство текстов проходит белогвардеец, который живет в Стране Советов и скрывает свое прошлое. В советское время читали и думали, что это стопроцентно отрицательный герой, а есть положительные - коммунисты. Он говорил: мои произведения семи-, восьмиэтажные, а все бродят по первому этажу.
Эти книги, они не то что советские или антисоветские - они в каком-то смысле постмодернистские. Каждый леоновский текст - сад расходящихся тропок. Из романа в роман, из десятилетия в десятилетие он побеждал, нивелировал в себе, писателе, все человеческое. В том числе, наверное, чтобы максимально замаскировать, спрятать, заложить кирпичной кладкой свое прошлое, свою истинную суть, чтобы никто не добрался. У меня же книга называется "Леонид Леонов: игра его была огромна". Он без конца дергал смерть за ус, затевал игры с судьбой.
и: Но он ведь верующий был.
прилепин: Это другая его игра. Начиная с самых первых текстов и заканчивая "Пирамидой", он всю жизнь бился над разгадкой того, зачем Бог создал человека. Зачем Бог создал - есть такое ужасное леоновское слово - "человечину". По Леонову, эксперимент Бога с человеком не удался. Человек - изначально ветхое, глиняное, ни к чему не пригодное существо, которое опошлило великий Божественный замысел. Он об этом писал все свои книги. Не про соцстроительство, не про стройки, не про русский лес... По сути у Леонова был личный конфликт с Господом.
и: Самая ваша леоновская книга - какая?
прилепин: Самая моя - "Дорога на Океан", самая не моя - "Русский лес". Самая "для всех" - "Evgenia Ivanovna": волшебная русская проза, одна из ее жемчужин. Кстати, Леонова было бы любопытно экранизировать. В чем счастье в экранизации русской классики? Она дает возможность бесконечного количества интерпретаций. Вот как вы говорили про Чехова и Шекспира. Прежде чем они "устали", их ставили бесконечно. Современные тексты экранизируются один раз, дальше - по дну скрежещешь. А Чехова или Тургенева, или Толстого, Достоевского можно экранизировать вечно. И в ХХ веке есть такой Шолохов, есть такой Леонов.
и: И только?
прилепин: Ну, их всего пятеро, по-моему: Булгаков, Набоков, Шолохов, Леонов, Платонов. Мне кажется, они будут спустя какое-то время равноценны пятерке Гоголь-Достоевский-Толстой-Тургенев-Чехов.
и: Вы считаете, у литературы позднесоветской уровень уже не тот?
прилепин: Это не совсем моя литература - эстетика кухонь, потайного диссидентства. Высота трагизма, высота происходящего с человеком, с человечеством и со страной, планка ее поприспущена. Я люблю мир, где "Илиада" и "Одиссея", где извержение вулканов происходит. Невозможно представить Шолохова, который после "Тихого Дона" и "Поднятой целины" будет описывать быт даже не казачества, а просто донских крестьян в 73-м году. На фиг это ему не нужно! Он такое видел, там такое происходило! Он и перестал заниматься литературой, потому что ему не за что уже было браться.
и: А трагизм - он только от обстоятельств?
прилепин: Нет, конечно же трагедии, которые происходят в человеческой душе, тоже могут быть и предельно высоки, и страшны. Этим и Распутин, и Астафьев занимались. Но мне ближе вот то бурление человеческое, человеческое море, извержение вулкана... Вот военная проза в советской России настолько хороша, что подобной просто нет в мире. Если бы какая-нибудь западная страна, скажем Испания или Греция, имела в запасниках такую прозу, она бы культивировала это с утра до вечера. А мы попереиздавали накануне 60-летия Победы и опять забыли.
и: А что для вас значит советский опыт?
прилепин: Это опыт... как бы его определить... тут много слов надо... Небывалый... Чудовищный... Определивший историю человечества... Крайне важный, отрицать его совершенно невозможно. То, что от него отмахнулись, связано в том числе и со слабостью человеческой породы, которая пыталась на сломе эпохи выстроить свою судьбу, дать себе новое имя, испытать полноту ощущений, пиная то, что и так рассыпалось. Не думаю, что борьба с советским строем, который уже исчез, демонстрировала наши мужество, смелость и высоту побуждений. Мне в 91-м было 16, и уже тогда, в юности, мне было глубоко неприятно это поругание если не святынь, то того, что определило историю нашего народа в ХХ веке. Я думаю, это в течение десяти лет продолжавшееся беснование аналогов в истории не имеет.
и: И к нацболам пришли поэтому?
прилепин: Отчасти. Приход в радикальную политику состоялся, когда я начал заниматься журналистикой, общаться с политиками конца девяностых - начала нулевых годов.
и: После Чечни?
прилепин: После, да. Но то, что я стал политически ангажированным, было связано не с Чечней, а с тем, что я начал близко общаться с этими людьми и их мотивы поведения мне стали тогда понятны. Идеи государственного строительства или сбережения народа им далеки настолько, что даже представить невозможно.
и: А что движет такими людьми, как Лимонов?
прилепин: Для таких людей, как Лимонов, как минимум не существует интересов меркантильных. Лимонов один из немногих известных мне людей, которых нельзя купить, которым нечего предложить, которые в своей жизни маниакально последовательны. А все иные люди, участвующие в политике, с легкостью меняют убеждения.
и: Вы говорите о политиках, а:
прилепин: ...а просто люди - они усталые, они занимаются своими делами, они разуверившиеся, это тоже одно из главных "завоеваний" российского либерализма - людей отучили всерьез доверяться хоть какой-нибудь идее, какому-нибудь слову, какому-нибудь лидеру.
и: Трибунным речам и до 90-х не очень-то верили. А есть сейчас идея, способная объединить общество?
прилепин: Осталась, пожалуй, одна - националистическая.
и: Мир уже прошел однажды через фашизм, Захар.
прилепин: Не надо весь и всякий национализм путать с фашизмом. Крайняя степень есть у всего - и у любви к детям, и у любви к женщине, у страсти, у нежности, у всего есть крайности, которые могут привести к катастрофическим результатам. Фашизм - это одна идеология, а национализм - чувство почвы, родства со своей родней, с землей и народом - и есть то истинное и врожденное, что может людей сплотить. Другой вопрос, что вы совершенно правы и это может обернуться немыслимыми катастрофами.
и: Давайте-ка немножко собьем пафос, а то после таких речей вам, видимо, всегда задают глубокомысленный вопрос, что для вас важнее - политика или литература.
прилепин: (с наигрышем) Для меня главное - жизнь во всех ее проявлениях.
А если серьезно, я бы бросил политику, если бы... Я и литературу тоже бы бросил. Сидел бы где-нибудь на берегу...
и: Вы что, ленивый человек?
прилепин: Нет, ну как... Я с удовольствием ничего не делаю, но если нужно, сажусь и начинаю работать.
и: Но помимо политики и литературной работы - презентации, интервью, блоги, эфиры, ярмарки, жюри: Нравится "светиться"? Вас не тревожит, что вы - вольно или невольно - становитесь "проектом"?
прилепин: Да нет, это моя собственная воля. Думаю, находясь на каком-то уровне известности - а я, без кокетства, небезызвестный человек в писательском мире, - ты, что бы ни делал, всегда будешь не прав. Писал бы в год по роману, говорили бы: многостаночник. Писал бы один роман в пять лет, говорили бы - Прилепин исписался, ему нечего сказать. Я вот сделал сборник интервью, он раскупился за две недели. Выпустил сборник эссе - тут же получил 600 писем с откликами. Поэтому мне за свои книжки не стыдно. Люди свои судьбы рассказывают. Бабушки называют внуков моим именем.
и: Да ладно!
прилепин: Офицеры пишут. Из провинции. Крестьянин какой-то нашел интернет в соседнем городке, написал письмо... (Смеется) Я мог бы еще два тома переписки издать. Не проблема.
и: Любите, чтобы вокруг было много людей?
прилепин: Люблю, и их всегда много.
и: В книге интервью с писателями, которую вы упомянули, тоже многолюдно - три десятка человек. А она-то как возникла?
прилепин: Я очень любопытствую к людям. Была б моя воля, сделал бы книжку интервью с людьми самых разных профессий: сел бы в машину с дальнобойщиком и поговорил, пришел к нянечке в детский сад...
и: А что мешает? На сайте "Частный корреспондент" вывесили главы из книги итальянца Альдо Нове - как раз таких интервью: "Меня зовут Роберта, мне сорок лет, я получаю 250 евро в месяц:" Герои - "новые бедные": дизайнер, учитель, рабочие, пастух. Поговорить с коллегами, это, конечно, интересно:
прилепин: ...ну, это то, что просто близко лежало, понимаете? В такой книге тоже есть свой смысл - это же не две тысячи четвертое интервью с Робски и Акуниным. Даже для меня каждый разговор был открытием.
и: Все так, но понимаете, Захар, по нынешним временам - это пирожное. А вот те итальянцы - это насущно, это хлеб.
прилепин: Я об этом тоже в последнее время думаю и обязательно займусь.
и: Такое впечатление, что вы пытаетесь перепробовать в литературе все, что только можно.
прилепин: А мой идеал писателя - Алексей Толстой, он умел делать если не все, то очень многое, то, что не умеет никто: написать два великолепных фантастических романа, эпопею "Хождение по мукам", восхитительный исторический роман, детскую сказку...
и: А скоро ли появится обещанный "семейный" роман?
прилепин: Он не появится, наверно, в ближайшие годы. У другого Толстого - Льва Николаевича, конечно, есть ранний роман "Семейное счастье", но главный "семейный" роман, может быть, во всей мировой литературе - "Анна Каренина" - он написал почти в пятьдесят. Нужно себя умиротворить, устаканить, а потом разбираться с такими вещами. Пока же я реальность воспринимаю страстно, бурно, а это не те качества, которые для "семейной" книги пригодны.
и: А для чего пригодны? Какая книжка пишется?
прилепин: Пишется одна злая социальная книжка.
и: Роман?
прилепин: Да, роман. Там дети будут фигурировать, я надеюсь.
