Одержимый бесконечностью

Четыреста десять лет назад был сожжен Джордано Бруно. Произошло это в Риме. На площади Цветов. Ученого привязали к столбу мокрой веревкой, которая высыхала от жара костра. Невинный туристический способ просушки имел целью, по одной версии, усилить муки подвергавшегося казни (хотя даже глубоко впившаяся веревка навряд ли конкурирует с пламенем), по другой - усыхающая привязка шла аккурат по горлу. И целью имела не усилить, а укоротить мучения одного из самых яростных последователей Коперника и Николы Кузанского. Ибо те, кто казнил его, делали это не по злобе, а из собственной корпоративной солидарности.

Не то чтобы Джордано задавался вопросами, на которые святые отцы не знали ответов, - хотя среди них были и откровенные невежды. Самые же продвинутые из них задавали себе те же каверзные вопросы и даже кое о чем догадывались. Но кодекс веры предписывал, что на людях всякое сомнение следует разрешать, воздев очи к небу и произнося смиренно "сие непостижимо". Или - "так было угодно Богу". В тиши кухонь... вернее, келий, думай что хочешь.

Бруно же был уверен, что нашел истинное знание. Как же можно не поделиться этой изумрудной скрижалью? Молчать? Таиться? Не убеждать на всех перекрестках в своей (и Коперника) правоте? Интересы корпорации "Церковь" его волновали мало. А у нее от бруновых откровений шатались устои, концы с концами не сходились, над ней нависала угроза банкротства.

Семь лет шло расследование дела Джордано Бруно. Инквизиторы, которые вовсе не были сплошь тупыми садистами, пытались уговорить Бруно покаяться. Им было выгодно, чтобы он покаялся. Больше того, наверняка лучшие умы церкви видели дальше Бруно и вели с ним дебаты, надеясь образумить. Убедить. Мол, старик, может, ты в чем и прав, но - рушить скрепы миллионов? Их символы, их надежды и утешения? Отдать власть над душами? В чьи руки? Ради чего?

Бруно не внимал. Он - на беду - был разносторонним, но не самым глубоким ученым эпохи, которую, по-моему, Гегель назвал "одержимой бесконечностью". Увлекался магией и мистикой. Именно ограниченность его провидения о безграничности Вселенной была опасна - такая вот диалектика. С фанатиком невозможно договориться.

Что же такого опасного знал Бруно? Конечно, поддержка теории Коперника о том, что не Земля есть центр мироздания, уже тянула на ересь. Но Бруно заглянул дальше - в лакомую и волнующую бездну интуитивного, даже поэтического познания.

Возможно, это было душной ночью, а может, прохладным утром, но однажды его озарило. Он ясно представил себе бесконечность Вселенной. Это оказалось так просто, так легко, так красиво! Миры, прекрасные в своем совершенстве, в ужасных корчах рождения и смиренно угасающие, нигде не начинались и не кончались нигде. Время же... Обманчивое время! Говорят: оно истекло. Куда там! Говорят: время вышло. Придет. Или еще не настало. Как это мелко, по-земному... Мы рождаемся и умираем, а оно никуда не исчезает. Да что мы, песчинки. То же и с бесчисленными планетами и солнцами. Время было всегда - и так будет до нас и после.

- Как же так, Джордано? - спрашивала его любознательная собеседница, опираясь на локоть. - Ведь если материя и время были всегда, то... Нет, это богохульство! Ведь все создал Бог! Ты отрицаешь существование Бога?!

- Боже упаси, - смеялся Бруно. - Просто Бог выглядит чуть иначе, чем ты привыкла думать. Не дедушка с белой бородой, не каменщик и не плотник, не генетик и не нанотехнолог. Конечно, Он есть. Без Него была бы мертва материя. И не существовало бы времени.

- Как это так? Нету вчера и завтра?

- Н-ну, это я и сам не могу толком представить, милая. Просто если суметь принять, что Вселенная бесконечна, а время вечно, то уж совсем нетрудно представить и Бога - как главный пусковой механизм мира.

- Механизм?

- Не вяжись к словам. Вечный стартер. Но при этом... как бы это сказать попроще... который никогда не заводил мир, Он просто всегда был. Есть и будет неотъемлемым, а может, и главным условием его существования.

- Сложновато для моей головы, - вздыхала собеседница. - Мне, Джордано, нравится мир, где есть место Мадонне, где к Христу приходят волхвы. Это теплый и святой мир, а ты... Ты - греховодник!

- Кто бы говорил! - возопил Бруно.

- Да, я не святая, - отвечала собеседница, одеваясь. - Но у меня есть исповедь и прощение. А у тебя? С твоим Богом, который похож на стартер автомобиля?

- Ты ничего не поняла, милая. Я не безбожник. Но как я, ученый, могу поверить превращению воды в вино? Гермес Трисмегист оставил сокровенное знание основных элементов - земля, огонь, воздух, вода...

- ...и любовь!

- Это в кино. Но пятый, я знаю, - есть, это - эфир. Трисмегист указал путь превращения одной сущности в другую, но это путь познания, науки, а не чуда. Христос... это был умный человек. Маг, чародей.

- Тише!

- Но тот, кто постиг, как я, истинную картину мира, не купится на сказочки о хлебах и волхвах. Просто опиум для народа какой-то!

- Не знаю, как твой Трисмегист, - глянула строго, - но Христос принял смерть на кресте за нас всех. А ты сейчас позавтракаешь - и в университет, читать свою лекцию болванам, которые не поймут в ней и двух слов.

- Зря ты думаешь, что я отступлюсь от своего так уж легко, - сказал он тихонько.

Она боялась такого Джордано: глаза - как угли. У каждого своя вера. Мол, Бог выше и чище вашего идола, который до последнего все ждал, что Отец его спасет.

- Человек даже в слабости выше твоих бесконечностей.

- Спорить не буду, - примирительно сказал Бруно. - Давай, нас жизнь рассудит?

- Ох, не лучший она судья...

А может, и не было у монаха Бруно такой собеседницы - сведений о нем, особенно о последних годах жизни, маловато, а известное - сильно мифологизировано. Мы сегодня вполне свыклись с тем, что Новый Завет и его чудеса сосуществуют с наукой вполне мирно. Никто не требует объяснить, как Христос превращал воду в вино. Нарисовать химическую формулу. Сама эта метафора (как и непорочное зачатие) имеет высокое обобщающее значение. И, может быть, воспринята даже как предвидение - на фоне успехов нанотехнологий, экстракорпорального оплодотворения и прочих достижений биотехнологий.

Так кому же стоит памятник на римской площади Цветов? Парадокс, но это памятник непримиримому, который отдал жизнь, как выяснилось позже, за примирение знания духовного и научного.