Живи вечно
За три года до смерти писателя в его квартире раздался звонок. Словно на дворе не 1961-й, а 1937-й: "Открывайте! Мы из домоуправления". Вломились литературоведы с Лубянки и арестовали душу писателя - рукопись романа "Жизнь и судьба".
Душу унесли, а тело осталось. Тело протестовало, писало письма Хрущеву, но тот отмалчивался. Зато Суслов удостоил Гроссмана личной аудиенции. Признался, что сам романа не читал, но в критических отзывах узрел сходство между ГУЛАГом и Треблинкой. Можно подумать, что этого сходства не было. Не понравилось описание Сталинградской битвы, в которой Гроссман лично участвовал. Конечно, Суслову из Кремля виднее, чем Гроссману, который в это время "отсиживался" в окопах, в руинах дымящегося Сталинграда.
Гроссман усомнился в правильности известной песенной речевки: "Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой". Писатель считал, что подвиг Победы ковали прежде всего простые, обычные люди. От имени этих простых и обычных победителей гитлеризма написал он свою "Войну и мир" - "Жизнь и судьбу".
Он ничего по сути и не придумывал. Написал все как есть. Гроссман любит всех своих героев - и обреченных на гибель, и чудом уцелевших. И упертых сталинистов, которые сидя в немецком концлагере, твердят, что надо было еще сильнее закрутить гайки. И тех, кто видит причину наших чудовищных потерь и поражений в предвоенных репрессиях.
Это не выдумка автора, что Треблинка почти не видела эсэсовцев в мундирах и со стеками, как во многих советских фильмах. Все роли - от надзирателя до повара, следящего за тем, чтобы в котел шли только гнилые овощи, - выполняли сами заключенные. Иногда, пишет он, казалось, что если исчезнет с вышек немецкая охрана, обитатели лагеря сами будут заботиться о том, чтобы по проводам ограды шел ток. А наши идейные надзиратели зорко углядели со своих союз-писательских вышек, что симпатии Гроссмана на стороне бывшего толстовца, а ныне просто заключенного, убедившегося в тщете любого насилия.
Гроссмана всегда обвиняли в абстрактном гуманизме. И всегда его защищали люди еще не полностью задубевшие. Твардовский, например, или Микола Бажан. Фильм "Комиссар", снятый по его сценарию в 1967 году, запузырили на полку на 20 лет. Что греха таить, обычный антисемитизм играл не последнюю роль в преследовании уроженца Бердичева Василия Гроссмана. Он вышел из типичной интеллигентной еврейской семьи, где все давно считали себя русскими. О национальности заставили вспомнить сначала фашисты, а потом борцы с "космополитами безродными".
Поражает широта Гроссмана. Может быть, он один из первых показал тоталитаризм как общечеловеческую трагедию всех: правых, левых, русских, евреев, немцев, атеистов и верующих...
Рукопись "Жизни и судьбы" спас Семен Липкин. Он убедил Гроссмана дать ему на сохранение один экземпляр. Позднее его переснял на фотопленку академик Сахаров и передал Владимиру Войновичу. А тот опубликовал арестованный роман в Швейцарии в 1980 году. Мы читали Гроссмана в четвертом экземпляре, отпечатанном на машинке под копирку. А когда роман наконец-то издали и у нас, в 1988-м, страна читать перестала. Митинги, демонстрации, многочасовые очереди за самым необходимым увели многомиллионного читателя из литературы.
Но если случится чудо и страна снова вернется к настоящей литературе, она откроет книгу Гроссмана "Жизнь и судьба" и прочтет наконец предсмертное письмо матери Гроссмана из гетто, где нет ни малейшей ожесточенности, отчаяния или призыва к мести. Есть только завещание сыну и всем нам: "С улицы слышен плач женщин, ругань полицейских, а я смотрю на эти страницы, и мне кажется, что я защищена от страшного мира, полного страдания. Как закончить мне письмо? Где взять силы, сынок? Есть ли человеческие слова, способные выразить мою любовь к тебе? Целую тебя, твои глаза, твой лоб, волосы. Помни, что всегда в дни счастья и в день горя материнская любовь с тобой, ее никто не в силах убить... Вот и последняя строка последнего маминого письма к тебе. Живи, живи, живи вечно... Мама".
