Елена Чуковская: "Деду, очевидно, не отделаться от "Крокодила"
31 марта исполняется 126 лет со дня рождения Корнея Чуковского. Будучи человеком проницательным, зорким, он оставил на земле лучшего из всех возможных наместников - внучку Люшу, Елену Цезаревну Чуковскую. Впервые продемонстрировав свои хорошие качества еще в "Бибигоне", маленькая Люша выросла сначала в храбрую соратницу Солженицына, а затем - в подвижницу литературного наследия знаменитого деда. Сегодня день за днем она проживает его жизнь, боясь упустить, потерять, не успеть... С Еленой Чуковской встретились обозреватели "Известий" Марина Завада и Юрий Куликов.
"Так ведь ироды же"
вопрос: Судя по дневникам, Корней Иванович не любил дни своего рождения и обычно с утра записывал что-то едкое, вроде: "Позади каторжная, очень неумелая, неудачливая жизнь..." Или: "Всех карандашей мне не истратить, туфлей не доносить, носков не истрепать. Всё это чужое". На ваш взгляд, если бы это было возможно, какими комментариями Чуковский снабдил бы нынешнюю дату?
ответ: Говорить, что Корней Иванович не любил дни рождения, неверно. Просто он терпеть не мог канонов, не выносил бездарно тратить время на сидение за столом. В последние годы порой даже не выходил к гостям, отсиживался наверху, пока родственники принимали поздравления. При этом простодушно радовался подаркам - обычно каким-нибудь канцтоварам: карандашам, ручкам, бумажкам. Случалось, ему дарили дорогие бутылки. Дед в них совершенно не разбирался. Угощая, вечно наливал коньяк, виски не в те фужеры.
А насчет даты? С одной стороны, Корней Иванович был бы изумлен, узнав: всё, что казалось несбыточным напечатать, сейчас опубликовано. В издательстве "Терра-Книжный клуб" заканчивается работа над последними двумя томами пятнадцатитомного собрания сочинений Чуковского. Выпущена "Вавилонская башня...", чей тираж при нем полностью пустили под нож. Год назад впервые вышла в свет неизуродованная "Чукоккала", про которую дед мрачно писал, что его глаза ее не увидят. Появились три тома критических статей. С другой стороны, хватает и причин для огорчений. Потому что в целом интерес к литературе падает.
в: В беспросветные моменты Корней Иванович мог лечь на пол и так провести целый день. Когда к его статье о Собинове редактор поставил заголовок "Русский соловей", Чуковский, корчась от пошлости, горестно выкрикивал, что не вынесет срама. Скажите, Елена Цезаревна, настоящие страшные удары судьбы повергали вашего деда в растерянность? Или, напротив, он собирался, группировался, проявлял стойкость и силу характера?
о: Моя мать, Лидия Корнеевна, называла деда "гением отчаяния". Ему были свойственны крутые повороты настроения. Вспыльчивый, мог от злости стул сломать... Но и бед на голову Корнея Ивановича свалилось с лихвой. Из четверых детей троих он пережил. Сначала - Мурочка. Потом сын Боба пошел добровольцем в ополчение и погиб. В 1965 году внезапно умер второй сын - Коля. Безусловно, дед умел сквозь отчаяние пробиваться. Спасался работой. Как и все, кого я близко наблюдала. Так спасался во время травли Солженицын. Работу противопоставляла многолетним напастям Лидия Корнеевна. И, конечно, Корней Иванович был опорой семьи. Сыну Коле помогал в переводах, мою мать вызволил из саратовской ссылки, иначе кто бы ее отпустил? Ходил к Луначарскому, Маяковскому... Хлопоча за моего отчима Матвея Петровича Бронштейна, дошел до Ульриха.
Сейчас я готовлю к печати том писем деда. Под рукой - горы записок, где он заступается за самых разных людей. За день в доме могли перебывать человек пятьдесят. Когда на даче в Переделкине поставили телефон, Корнею Ивановичу звонили: "Пожалуйста, сходите в Измалково, передайте то-то и то-то..." Он надевал валенки, шел. Однажды в санатории "Барвиха", где лечился, некое сановное лицо отказалось посадить в персональный автомобиль кого-то из собирающихся в город. Чуковский в гневе швырнул вслед машине палку.
в: В наше время надувания щек такая отзывчивость кажется уст. (устарелой, как пишут словари).
о: К сожалению. Мне самой иногда хочется проскочить мимо чужих проблем, бегом-бегом - к своей цели. А Корнея Ивановича занимали чужие судьбы. Он умел разговаривать с высоким начальством, привык просить, звонить и не пугался этих усилий. Помню, в переделкинский музей на экскурсию пришла женщина. Она рассказала мне, что в 30-е годы работала у Чуковского секретарем. Призналась ему, что родители арестованы. Корней Иванович откликнулся: "Давайте я запишу, кому позвонить, вдруг смогу помочь". Открыл записную книжку на букву "и". Женщина удивилась: "Почему на "и"?" - "Так ведь ироды же" (смеется).
"Неужели у нее так много дедов?"
в: Находясь в саратовской ссылке, Лидия Корнеевна Чуковская написала отцу: "...я по-прежнему, по-детски, по трехлетнему люблю тебя". В какой мере это отражало общее отношение в доме к его патриарху?
о: К Корнею Ивановичу в семье относились с большим почтением и доверием. Сочувствовали. Он любил пожаловаться. В сущности, дед отличался завидным здоровьем, до последних дней читал без очков. Но вот я смотрю письма - лет с двадцати пяти мелькает: "болен", "не могу написать", "не в состоянии двух слов связать". Отчасти это объясняется нервностью, бессонницей, начавшейся уже в юности. Чем только его не лечили! У деда была любимая песенка: "Барбитураты не виноваты, что мы с тобою дегенераты".
в: Подрастая, дети начинают более критично оценивать домашних, может быть, с особой нетерпимостью судить о них. А у вас такой период был?
о: Пожалуй, нет. Другое дело, что в маленькой квартире на Тверской, где мы сейчас разговариваем, после войны жили одиннадцать человек. У Корнея Ивановича была отдельная комната, у мамы - тоже отдельный, крошечный закут, в котором спустя годы, бывая в Москве, ночевал Солженицын. А в проходной комнате обитали бабушка, я, Коля с женой и тремя детьми, а также Бобин сын Женя. Потом всё как-то рассосалось... А тогда в тесноте у детей шли свои войны, у взрослых - свои. Но Корней Иванович минимально участвовал в этих боях. У него же была автономная территория.
в: Корней Иванович оставил россыпь похвал Люше, восторгов по поводу веселого удовольствия работать с вами, вашей организованности, литературности. Но это - в более поздний период. А когда вам было лет восемнадцать, Чуковский записал: "С Люшей мне даже не о чем говорить, до того она чужая". Вероятно, это закономерный отрезок отношений, который, как зябкую зиму, надо перетерпеть. Недаром сам Чуковский спустя пару лет жалобно вывел: "Но когда же 20-летние девушки особенно любили своих дедов? Только у Диккенса, только в мелодрамах". Что между вами случилось?
о: Особенность дневника в том, что человек заносит туда свое настроение. Потом оно может сто раз измениться, однако строки, написанные под влиянием минуты, становясь достоянием публики, воспринимаются как окончательные. 1949 год вообще был плохой. Чуковский находился в ужасном положении. Его не печатали. Занимался только комментариями к Некрасову. Лидия Корнеевна тоже осталась без работы. Я как раз закончила школу с золотой медалью и размышляла о будущем. Литературное дело виделось мне обреченной затеей. Дед не сражался с моим решением пойти на химфак МГУ, но оно ему не нравилось. Оглядываясь назад, я понимаю, как трудно было в то время Корнею Ивановичу. Но я была молода и нисколько не участвовала в домашних делах. Вдобавок, мне казалось неделикатным лезть в проблемы старших. Лишь с годами я осознала, что на людях неунывающий, мастерски актерствующий Корней Иванович - немолодой человек, которому следует облегчать его нелегкую жизнь. Читать вслух, печатать на машинке, помогать разбирать бумаги...
Что же касается дневниковой записи, то она вполне в стиле Корнея Ивановича. Как и переданная мне много позднее записка: "Люше. Неужели у нее так много дедов, что она махнула на меня рукой?" А всего-то, вероятно, опоздала приехать к нему в воскресенье. Корней Иванович не был таким цельным человеком, как, допустим, мать, которая если уж с кем-то дружила, то видела одно хорошее. Дед, напротив, смотрел на человека с разных сторон. Мог задушевно относиться и спокойно сказать что-нибудь нелестное. К нему в полной мере применима его собственная фраза о Некрасове: "двойственность, которая не есть двуличность". Близких друзей у него не было. Пожалуй, только Блока и Чехова он не задел ни разу: ни в статьях, ни в дневниках и письмах, ни в разговорах.
Дед был неожиданным человеком. Знал, что иной раз лучше помолчать, и вдруг ляпал что-то несусветное. Так получилось с нашим соседом - художником Васильевым. Тот зашел в гости и увидел на столе "Правду", напечатавшую его картину: Ленин в Разливе рядом со Сталиным. Корней Иванович сказал: "Откуда тут Сталин? Общеизвестно, что в Разливе Ленин скрывался с Зиновьевым". Причем Зиновьева дед ненавидел не меньше, чем Сталина. Вступился за факты. Васильев вышел и отправился прямиком с доносом к секретарю ЦК Щербакову. Через несколько дней в той же "Правде" разгромили сказку "Одолеем Бармалея", опубликовав статью Юдина "Пошлая и вредная стряпня К. Чуковского".
Однако сколько бы дед ни давал себе зароков "не встревать" - все равно срывался. После событий 1968 года в Чехословакии Чуковского попросили принять группу пражских журналистов из лояльного властям литературного журнала. Не знаю, о чем они часа два разговаривали в кабинете, но за ужином, на который хозяин уговорил гостей остаться, я присутствовала. Журналисты размякли и, по-видимому, уже считая Корнея Ивановича своим лучшим другом, пожаловались: "Знаете, многие коллеги называют нас штрейкбрехерами". И тут он спокойно сказал: "А вы и есть штрейкбрехеры". Представляете себе?
В последние годы Чуковский стал отчасти ограждать себя от неприятностей. Ведь на почве скверных коллизий времени по-настоящему заболевал. Когда начались гонения на Пастернака, которые Корней Иванович поначалу пытался остановить, он абсолютно перестал спать. Три недели был болен... Особенно в преклонном возрасте он избегал тяжелых разговоров на ночь. С той же Чехословакией в моей памяти связан такой эпизод. В августе 1968-го я отдыхала в Крыму и, вернувшись в Москву, решила выяснить мнение деда. Только открыла рот, он перебивает: "Я ничего не знаю". Вечером, едва Корней Иванович лег спать, взяла журнал "Ньюйоркер", на который Чуковского подписывала знакомая американская журналистка. Номер был посвящен чешским событиям и весь исчеркан пометками деда. Получалось, он детально всё изучил, но даже со мной не захотел обсуждать эту тему. Почему? Не желал накручивать себя, "расчесывать" рану, ибо с горечью сознавал: бессилен что-нибудь изменить. Правильно писала Лидия Корнеевна, что он охотно кидался на помощь в самых трудных случаях. Но с поля проигранного сражения предпочитал дезертировать.
"Не сметь при них плакать!"
в: Вы играли особую роль в работе Солженицына до его высылки из СССР. По словам самого Александра Исаевича, "Люша Чуковская... стояла в самом эпицентре и вихре моей бурной деятельности... Она была как бы начальник штаба моего, а верней - весь штаб в одном лице". Несмотря на то что дачу Чуковского круглосуточно "пасли", вы доставляли в дом запрещенные тексты и так же лихо выносили, чтобы распространить среди друзей. Дед догадывался, что вы порой, как шахидка, носили на теле взрывоопасные рукописи? Оберегая вас, не уговаривал перестать рисковать?
о: Ну, во-первых, я не погружала деда в эту часть своей жизни, не посвящала в детали. А во-вторых, странно было бы ему меня останавливать, поскольку именно он пригласил Солженицына пожить на даче, поселил в доме. Поначалу все домашние мне говорили не задавать Солженицыну вопросов, не тревожить его, так как он переживает плохое, трудное время. Но как-то раз Александр Исаевич стал рассказывать, что сам печатает свои вещи. Я поразилась: сколько же сил он тратит зря! Предложила: "Давайте я вам хоть что-нибудь напечатаю". Солженицын подумал-подумал и дал мне "Раковый корпус". Вот, собственно, так я и втянулась в его дела... Сорок лет назад.
в: Относительно недавно все Чуковские собрались вместе. Сколько вас сегодня?
о: Я вам всех даже не смогу назвать поименно, потому что жизни как-то разошлись. Но, верно, года три назад сын младшего внука Корнея Ивановича Мити, тоже Митя, решил собрать у себя всех родственников. Ему не было года, когда умер Корней Иванович. Теперь он вырос, построил дачу и с женой Катей устроил роскошный прием. Там я и увидела всех: 43 человека, включая праправнуков. Сейчас подобные собрания родственников в ходу в Европе и в мире. А у меня с фамильными встречами связана смешная история. Когда Александр Исаевич жил здесь до высылки, у него была единственная родственница, о которой он упоминал, - тетка Ирина Ивановна Щербак в Георгиевске. Солженицын, как мог, помогал ей деньгами, а уехав, поручил мне отправлять переводы. И вот времена изменились. Солженицына восстановили в правах, появился Фонд. Однажды захожу туда, незнакомый молодой человек показывает снимок: "Посмотрите, тут собрались все родственники великого писателя". Я вытаращила глаза: на поляне сфотографированы 250 человек! Не сдержалась: "Где же вы раньше все были?" Смутился: "Когда Александра Исаевича высылали, мне исполнилось шесть лет". В самом деле, на карточке запечатлены не "дети лейтенанта Шмидта", а настоящая родня: кто-то в 70-е годы был мал, кто-то в разгар преследований предпочитал "не фигурировать". Так бывает.
в: Вам и Лидии Корнеевне Чуковский передал права на все свои произведения, архив... Вы практически первой прочитали дневники деда. Что вас больше всего потрясло?
о: Я знала, что Корней Иванович прожил трудную жизнь. Но количество невзгод, выпавших на его долю, меня ошеломило. Сейчас "Дневники" изданы, многое стало известным. А сразу после смерти Корнея Ивановича нечего было и думать их напечатать. Один указатель запрещенных имен делал публикацию "антисоветской": Гумилев, Набоков, Замятин, Лидия Корнеевна... Мать к тому времени была неупоминаемой. Больней всего ее задело не исключение из Союза писателей, а то, что не ввели в комиссию по литературному наследию отца. Мне пришлось включаться в дела, доселе незнакомые. Как необстрелянный боец, я пришла в "Литературную Россию" к главному редактору Константину Поздняеву. Дед не успел завершить статью, просил Лидию Корнеевну доделать работу и опубликовать после его смерти в этой газете. Мать исполнила волю, подписавшись как принято: "Подготовила к печати Лидия Чуковская". Поздняев сказал мне: "Лидия Корнеевна хочет на имени отца въехать в литературу?!" Я выскочила из кабинета, едва не разрыдавшись. У матери тогда уже вышло несколько книг... Вернулась домой, у нас Солженицын. Рассказываю про Поздняева, о том, что чуть не разревелась. На всю жизнь запомнила реакцию Александра Исаевича. Он стукнул кулаком по столу: "Не сметь при них плакать!"
в: Какие легенды о Чуковском вы хотели бы опровергнуть?
о: Легенды невозможно опровергнуть никакими фактами. Они страшно живучи. Чуковский считал себя критиком и историком литературы, всю жизнь пытался развеять миф, что он исключительно детский писатель. Сейчас найдено письмо, где он пишет: "Я утверждаю, что моя книга о Горьком лучше "Крокодила", что моя книга о Некрасове лучше "Мойдодыра". Но вот "Крокодил" разошелся тиражом три миллиона. А книга о Горьком - две тысячи". Мы старались исправить заблуждение, проводя экскурсии в музее, издавая "взрослые" книги, критические статьи. Бесполезно. В массовом восприятии Корнею Ивановичу, очевидно, не отделаться от "Крокодила". Так же, как невозможно вытеснить из сознания людей сложившийся в последние десятилетия облик благодушного "дедушки Корнея". Для тех, кто интересуется эпохой, литературой, существует другой Чуковский. А для остальных пусть всё остается как есть.
