Драматург Том Стоппард: "Свобода мнений душит голоса эпохи"
В Российском молодежном театре состоялась долгожданная премьера трилогии Тома Стоппарда "Берег утопии". Ее действующие лица — Бакунин, Герцен, Белинский, Чаадаев, Тургенев, Огарев — захвачены у Стоппарда круговоротом истории и круговертью частной жизни. Они перестали быть персонажами учебников, они примерили сценические амплуа. Девятичасовая эпопея о судьбах русской интеллигенции оказалась на Западе не только весьма познавательной, но и кассовой. Зрители Лондона и Нью-Йорка сметали театральные билеты как горячие пирожки и уже успели выучить благодаря живому классику английской драматургии сложные фамилии представителей русской либеральной мысли и породненных с ними лиц. Теперь эти лица обрели сценическую плоть на русской сцене. Накануне премьеры в РАМТе с Томом Стоппардом встретилась обозреватель "Известий" Марина Давыдова.
вопрос: Что подвигло вас обратиться к русской истории позапрошлого века?
ответ: Не что, а скорее кто. Во всю эту историю меня втянул Белинский. Да-да, Белинский, а не Герцен, как можно было бы подумать. Я прочитал (кажется, в "Былом и думах"), что Белинскому предлагали остаться в Париже, потому что там нет никакой цензуры и т.д. Но он ненавидел Париж. Он считал, что там слишком много литературного шума, в котором легко потеряться. Он значился в списке людей на арест и, если бы не умер, был бы арестован. Но он чувствовал, что находится в постоянном контакте со своими читателями, ибо в России в условиях цензуры любое значимое произведение тщательно изучалось и студентами, и читающей аудиторией. И это было для него гораздо важнее, чем свобода от страха. Он одним из первых понял недостаток жизни в полной свободе, которая может обернуться хаосом. Это меня как-то сразу очень заинтересовало. Я не то чтобы рекомендую всем жить при деспотизме. И я вовсе не говорю, что он был абсолютно прав. В конце концов, и в свободном обществе тоже можно быть услышанным, если сказал правильную вещь в правильное время. Вспомните "J'accuse" Золя. Но это все же исключения из правила, а в целом свобода мнений глушит главные голоса эпохи.
в: Примерно то же самое случилось у нас после падения советской власти. Многие интеллектуалы почувствовали себя тогда дискомфортно. Они вопрошали: почему народ не читает наших книг и наших статей? Плюрализм оказался для них большим испытанием, чем деспотизм.
о: Я сам свидетель этого парадокса. Я наблюдал его в Чехословакии. При коммунизме там было очень велико влияние литературных журналов и самиздата. А в 90-м году в киосках можно было купить 15 разных журналов, но кто их читал... Сладок лишь запретный плод. Короче, во всю эту историю меня вовлек Белинский, а потом я очень полюбил Герцена. А потом, когда уже писал пьесы, понял, что не совсем справедлив к Бакунину. Вначале у меня было снисходительное к нему отношение. Он на каждом шагу себе противоречит. Нельзя сказать, что он думает так-то, потому что через какое-то время он думает уже по-другому. Но он был мужественным человеком. Я это всегда высоко ценю. Его приключения иногда носили донкихотский, гротескный характер. Но это был человек действия. А Герцен был книжный человек, он не подвергал свою жизнь риску. Вначале предполагалось, что я напишу одну пьесу для Национального театра Великобритании, но, погружаясь в материал, я понял, что жизнь всех этих людей в одну пьесу загнать невозможно. Вот и получилась трилогия.
в: Честно говоря, когда я впервые прочитала ваш текст, подумала, что его стоит переделать в сценарий. По этому сценарию можно снять очень интеллектуальную и рафинированную "мыльную оперу", в которой известные герои русской истории влюбляются, страдают, изменяют своим супругам и по ходу дела беседуют о судьбах Родины.
о: У меня и правда была идея, что из этого можно сделать кино. Но артхаусный фильм из этого не выйдет, а блокбастер будет стоить кучу денег. Когда-то у нас в Англии было такое телевидение, что на нем вполне можно было бы представить "Берег утопии", превращенный в добротный исторический сериал. Но сейчас телевидение иное. Моя трилогия вряд ли ему понадобится. Так что вся надежда все равно на театр.
в: Когда вы писали свой "Берег утопии", вы старались следовать фактам или позволяли себе вольности?
о: Вообще-то я старался не уклоняться от фактов, иначе в этом был бы элемент обмана...
в: Но в сценарии фильма "Влюбленный Шекспир" вы, помнится, не сдерживали своего воображения.
о: Ну, Шекспир — особый случай. О нем ведь мало что известно. И это было мне очень на руку. Ты можешь что-то изобрести, и никто тебя не опровергнет. И потом, "Влюбленный Шекспир" — это особый жанр романтической комедии. Хотя я и там ничему специально не противоречил. У меня Марло был убит в пабе, так он и в самом деле был убит в пабе.
в: Марло и Шекспир для англичан как родные. Но посвятить целую трилогию представителям русской либеральной мысли...
о: Каждый британский интеллектуал пьет из источника русской культуры.
в: В том, что касается русской литературы, — пожалуй. Но русская философия и социология мало известны западному читателю.
о: С Англией это не совсем так. Герои моей трилогии известны у нас хотя бы потому, что Исайя Берлин написал книгу о Белинском, Герцене, Бакунине под названием "Русские мыслители". Кстати, когда мы начали репетировать трилогию в Нью-Йорке, по всей Америке продавалось от силы восемь копий этой книги в месяц. Ко дню премьеры продажи стали стремительно расти, так что пришлось даже делать допечатку тиража. Теперь не только в Англии, но и в Америке довольно много людей, знающих о русской философии.
в: Что для вас лично означает слово "утопия"?
о: Отвечая шутливо, я скажу, что моей персональной утопией была постановка этой "Утопии" в России. Я не верил, что это получится. Я бесконечно благодарен Алексею Бородину и РАМТу за то, что они сделали мою утопию реальностью. Я ведь крайне редко отправляюсь туда, где ставят мои пьесы, но в Москву счел своим долгом приехать. Если же отвечать серьезно... Утопия для меня то же, что и для всех, — стремление к идеалу. В конце концов, нас всех уязвляет невозможность достичь идеального общества. Так сказать, округлить квадрат.
в: Но стремление к идеалу, как известно, опасная вещь. Фашизм, скажем, тоже есть стремление к некоему идеалу.
о: Мне кажется, что человеческая природа заявляет о себе не в сложной политике, а в чем-то простом, как детский инстинкт. Для детей ведь характерно очень естественное и органичное чувство справедливости. Маленькие дети часто говорят: это нечестно. Их тяга к справедливости есть что-то фундаментальное, базовое. Она и лежит в основе социальной утопии. Ценности же фашизма или большевизма не являются базовыми. В их основе лежит искажение природной тяги человека к справедливости. Цинично искажение. А вот в марксизме как таковом этого искажения нет. Он в XIX веке решал базовые моральные проблемы. Согласитесь, очень привлекательно видение человека, который оказывается журналистом или пекарем утром, законодателем днем, поэтом вечером.
в: Но вы, вероятно, обратили внимание, что попытка реализации марксистской идеи в жизнь везде — от России до Камбоджи — приводила к антиутопии.
о: Да. Потому что идеальное общество реализуемо только в случае, если человек научится быть хорошим. А мы, увы, не научились быть хорошими. Герцен начинал как мыслитель, верящий в добрую природу человека. Потом он разочаровался в ней и перенес свою веру на русское крестьянство. Потом он вообще ушел во внутреннюю эмиграцию. Он перестал верить, как продолжал верить Бакунин, что доброе начало человеческой природы будет распространяться подобно эпидемии. Но разочарование в человеческой природе не отменяет тяги к социальной справедливости. Чем больше я занимаюсь этими вопросами, тем яснее вижу, что человечество циклически (примерно каждые сто лет) к ним возвращается.
в: Но ведь идея социальной утопии в современном западном обществе уже почти умерла. Мне иногда кажется, что на ее место заступил гламур. Волшебный мир мартини и дорогих бутиков — вот он, истинный объект теперешних социальных чаяний.
о: Я понимаю, о чем вы говорите. Но я все же не назвал бы это утопическим мышлением. Человек, читающий глянцевые журналы, не думает о построении идеального общества. Он думает: вот те вещи, которые я хочу для себя лично. Это не социальный проект. Это сон. Глянцевая культура не апеллирует к уму. А утопическое мышление в первую очередь к нему и апеллирует. Утопия — это не место, где мы даем поблажки своим аппетитам и низменным желаниям. Скорее наоборот. Знаете, я все же оптимист. Я верю, что в человеке помимо эгоистических позывов есть и способность умалять свое эго. Построение справедливого общества целиком и полностью покоится не на насилии, не на тотальном контроле над людьми, а именно на этой счастливой нашей способности.
