"Вздохнул свободно и вспомнил, что спасен"
20 августа Василию Павловичу Аксенову исполняется 75 лет. На вопрос, почему он не пишет мемуаров, классик отвечает, что у него "все уходит в прозу". Однако повесть "Ленд-лизовские", над которой он сейчас работает, — полностью автобиографическая. Автор уподобляет ее "Амаркорду" Феллини. Это ностальгическое описание военного детства. Аксенов, в последнее время редко покидающий Биарриц, эксклюзивно предоставил фрагмент из своего нового произведения "Известиям".
"Дай мне руку и идем. В нашем районе открыты питательные пункты. Мне выданы талоны!" — горделиво воскликнула тетя Котя. Акси-Вакси помчался по флангу.
Они стремились двинуться центростремительно и отчасти центробежно по отношению к заваленным внутрь окнам коммуналки. Там на подоконнике вытянутыми иконами могут зиять три голодающих лика: семилетняя сестричка Галетка, трехлетний неуклюжец Шушуршик, двухлетний четырехцветный Бубурс. Последний, правда, недурственно промышлял мышнёй.
Эта публика, включающая и восьми с половиной летнего Акси-Вакси, в связи с возможным полным отсутствием завтрака могла помещаться на расщепленном подоконнике, с которого виден был трамвайный тракт, по которому циркулировал на базар и обратно беглый народ наших захваченных врагом западных провинций.
Сидя на окне, детский люд мог себе вообразить победоносное возвращение нашей главной кормилицы тетушки Ксении. Да, ей удалось освободиться, вообразим, от обуви, предположим, от почти новых галош с мягкой красной подкладкой или от предметов домашней утвари, ну, скажем, от мясорубки, за которую могут отстегнуть солидную сумму. Допустим, что ей удалось 10 процентов комиссионных за продажу обратить в оптимистическую поклажу — в различные, вообразим, тючки, ну, скажем, с сахаром или с липкими подушечками, мешочки хо-хо с картофелем или с луком, в шматок сальца или в четвертинку подсолнечного масла... Хо-хо-хо, эдакий пир, как оживает наш очаг и как мы сидим вокруг стола и с любовью смотрим друг на друга, перед тем как начать тихую трапезу.
Увы, далеко не всегда так бывает, а чаще тетушка Ксюша приходит с пустыми руками, а дочь ее, тетя Котя, прибегает из бюрократических чертогов волжской республики, потеряв весь день в попытках прикрепить наши продовольственные карточки хоть к какому-нибудь, пусть хоть самому затрапезному магазинчику. Вот так могло быть и в тот день бесснежной зимы. Тетя Котя может нервничать, рыскать в ридикюле в поисках пит-талонов. Могут пронестись мимо нее сзади, как шпанистая конница Чапаева, вея и хлопая коротким черным тряпьем, короли смежных дворов могут далеко обогнать и поджидать, приплясывая под воображаемые балалайки:
"Тетя Котя,
Что вы трете
Между ног,
Когда идете?"
Молодая дама может коротко взрыдать в заскорузлый кружевной платочек. Альтернатива: "Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч..."
Акси-Вакси не герой и штаны у него с дыркой, однако и он способен головенцией въехать в брюханц тому или иному хулигану, "косте-капитану". Тетя Котя, однако, увлекает его в полпарадное.
"Негодяй!" — кричит она в полностью отсыревший участок платка. "Дождетесь, дядя Федя вернется под стягами победы!"
Говорят, что с начала войны трамвайный городище Булгары по количеству населения вырос в десять раз и превзошел два с половиной миллиона. Толпы эвакуированных толкались на барахоловках, пытаясь что-нибудь продать из предметов обихода — ну, скажем, абажур или патефон, — чтобы купить хоть малую толику съестного. Голод, между тем, только увеличивался.
Городские власти почти в истерическом состоянии стали открывать питательные пункты, куда пропускали по талонам. Тетя Котя, то есть дочь тети Ксюши и мать моих малолетних племянников, только что поступила на работу в радиокомитет и ей до начала следующего месяца предложили питаться по пунктам. Вместо того, чтобы растянуть эти свои талончики на две недели, она собрала все семейство и двинулась в "Пассаж", под стеклянной крышей которого как раз и располагался основной питательный пункт.
По мраморной лестнице со стертыми до острых углов ступенями лепились очереди голодных. Что еще запомнилось? Как ни странно, обилие света. Остатки кафеля на полу и на стенах отсвечивали солнечные лучи, проникающие сквозь разбитый грязный купол. Беспорядочно порхали воробьи и зловеще кружили вороны. К концу войны этот купол, кажется, обвалился.
В меню было одно блюдо — "горячий суп с капустой". Отнюдь не щи и уж тем более не борщ. Подсобники с красными повязками вываливали в котлы с кипятком грубонарубленные кочаны. Там они более или менее размягчались. "Суп" обладал удивительной зеленоватой прозрачностью, потому что в нем не было никаких питательных добавок: ни картошки, ни крупы, ни свеклы, не говоря уже о мясе или масле. Похоже, что и соли туда не добавляли, хотя подсобники растаскивали мокрые с обрывками упаковки бумаги минерала. Иными словами, питательный состав был близок к совершенству: горячая вода с кусками капусты. Мы, семья Котельниковичей, все дети, плюс школьница Шапиро, тетя Котя, тетя Ксеня и баба Дуня, покончили со своей едой, не вдаваясь в подробности вкуса. Миски и ложки у нас тут же отобрали и показали нам всем на выход.
Запомнилось ощущение горячей тяжести в желудке.
"Хоть и противно, а все ж таки полезно", — сказала тетя Ксеня. Вокруг среди выходящих повторяли популярную фразу тылового кошмара: "Жить можно".
"По крайней мере, сегодня", — дерзковато хохотнула школьница Шапиро. Она даже крутанула какой-то фокстротик и чуть-чуть пукнула капустным пузырьком.
Пытаясь вспомнить сейчас страшную голодную зиму 1941—42 гг., мне кажется, что мы, тогдашние дети, подсознательно испытывали ощущение полной заброшенности. Советский Союз на грани краха. Никто не печется больше о наших жизнях, о наших школах, об отоплении, о завтраках, о прививках, о медпунктах, о выдаче валенок и галош, об утренних гимнастиках. Преподавателей одного за другим отправляли на фронт для полного уничтожения или частичного искалечивания. Приближается общий тотальный ужас; фронт! Идет волна зажигательных бомб. Кто спасет наши дряхлые дома от полыхающих стен? Какую пользу принесут бочки с водой и ящики с песком? Любые фотографии или кадры "Новостей дней" говорят какому-нибудь смекалистому мальцу, что против нас на больших скоростях движется европейская техника, что сонмище мотоциклистов — это новое поколение безжалостных захватчиков.
Акси-Вакси иной раз вспоминал бодрость довоенного Агитпропа. Вот в частности по музыкальному департаменту Гражданской войны — ведь сколько было мечтательных музык! Вот возьмите, например, "Там вдали за рекой зажигались огни, / В небе ясном заря занималась, / Сотня юных бойцов из буденовских войск / На рассвете в поля поскакала..." Или там: "Дан приказ ему на Запад, / Ей в другую сторону, / Уходили комсомольцы на гражданскую войну..."
Ах, Акси-Вакси, как мечтательно все это такое тебе представлялось, и все звало вперед, и близилась бесконечная и манящая победа...
А ведь сейчас в такой страшной заброшенности и Агитпроп-то фактически развалился, оставив одну лишь оскаленность, чудовищный грохот чугуна, до перехвата горла какую-то исковерканную безнадегу.
"Вставай, страна огромная, вставай на страшный бой / С фашистской нечисти загоним пулю в лоб / Ублюдкам человечества сколотим крепкий гроб! / Дадим отпор душителям всех пламенных идей/ Мучителям, грабителям, пытателям, пытателям людей..."
Да, эта песня владела каким-то магнитным гипнозом, однако массы, влекомые ею волочились в какую-то неизбежную штольню. Акси-Вакси, ковыляя по наледи, пытаясь разогреться после нетопленной школы перед промерзшей квартирой, неизбежно вспоминал, как что-то рухнуло четыре года назад в его личном детском мире. Катастрофы шли одна за другой, а одна просто-напросто положила на горло ворсистую лапу. Трудно было понять, откуда идет давление: снаружи от мокрого ворса или изнутри от ворсистой глисты. Где-то в просторе инфекционного отделения рыдала мать какой-то девятилетней девочки. Мальчик, оставшийся в полном одиночестве, задыхался и хватал за руки сестриц. Потом провалился в беспамятство и очнулся перед высоким заснеженным окном. В этой заснеженности вдруг вспорхнула с ветки стайка красногрудых, как их, как их, — снегирей? Вздохнул свободно и вспомнил, что спасен.
То, что было тогда с ним одним, сейчас, казалось, подбирается к общему горлу Советского Союза. Женщины, сможете ли нас спасти? Оставьте хоть малость надежды.
Вот так же пройдите по проходу инфекционной клиники, как шли мои тетки и дядя Федя с кулечком завернутых в папиросную бумагу апельсинов: NO PASARAN!
К 1943-му положение чуть-чуть изменилось в лучшую сторону. Во-первых, наладилось малость мошенничество. Измученное население научилось как-то соображать, кому какие и за что надо оказывать услуги. По продовольственным карточкам стало возможным иногда получать невиданные доселе продукты: белое мягкое (для намазывания на хлеб) сало "лярд", яичный порошок для омлетов или просто для посыпки поверх сала, мясные консервы, ветчинные консервы с ключом на мягкой металлической ленточке (шофер генерала Мясопьянова показывал нам, как правильно наматывать ленточку на ключик), сгущенное молоко, сухое молоко в пакетах с непонятными английскими надписями, пакетики чая на одну заварку... и т. д.
Поставки продовольствия в рамках LEND-LEASE ("в долг с рассрочкой") не только уберегли миллионы детей от истощения и рахита, они также подняли общее настроение. Еда прибывала к нашим желудкам в общем-то в мизерных количествах, однако народ вроде бы стал понимать, что он не одинок, что о его детях пекутся в далеких странах, как тогда говорили, "свободолюбивого человечества".
Акси-Вакси приближался к старшему детскому возрасту, и однажды проснулся ночью с острым чувством ностальгии по только что ушедшему в прошлое "году голода". Ночные просыпанья случались и раньше после выемки мальца из детского коллектора, собранного после ареста родителей. Сердце бухало по всему телу, темный ужас то погонял его, то непростительно тормозил: как бы не рассыпать все это по дороге; куда бежать? Ностальгический подъем отличался от темного драпа. Вдруг Акси-Вакси почувствовал подъем человеческого достоинства. Нет-нет, мы не просто подыхали! Мы выдержали!
В пятых классах знаменитой Девятнадцатой школы, что расположена была по соседству с клиниками Мединститута, народ донельзя волновался судьбой северных конвоев союзников, что упорно продвигались к нашим берегам с грузом обогащенного витаминами яичного порошка. Все дальше и дальше к Мурманску и Архангельску через необъятные просторы, где за каждой волной дежурили нацистские перископы, а воздушные перехватчики готовы были выпрыгнуть из-за каждой тучи.
Холмский сказал Акси-Вакси, что конвой теряет по пути пятьдесят процентов своего состава в том смысле, что половина кораблей идет ко дну. Уцелевшая половина сразу идет в ремонтные доки, а уцелевшие моряки Англии, Америки, Канады, Австралии, Индии и Польши в советских морских госпиталях теряют руки, ноги, фрагменты лиц и приобретают только стручковидные свисающие трансплантанты.
Пронзительное чувство общности охватывало пятые классы. Повальная голодуха отодвинута. Запад снабжает нас хоть и минимальным, но все-таки реальным количеством белков, жиров и углеводов, а также витаминных кислот.
В начале 1960-х, будучи уже молодым писателем, я написал рассказ "Завтраки 1943 года". Мне вспомнился тогда ежедневный школьный завтрак, представляющий из себя ломтик ржаного хлеба, смазанный "лярдом" и присыпанный сверху яичным порошком. В классе образовалась блатная группа, обложившая пятиклассников данью. Две трети завтраков исчезали в замазанных мешках блатных. Герой вспоминает, как они вдруг решили бороться за свои кусочки, то есть впрямую присоединиться к действиям "ленд-лиза". Слава морякам северных конвоев и пилотам воздушных эскортов! Так, советская наглухо заколоченная держава понемногу, хоть и со скрипом, приоткрывала свои ворота.
