Великий пересмешник
Дмитрий Александрович Пригов вошел в литературу как несомненный и признанный лидер нового направления "концептуализм". В годы, когда кроме соцреализма вообще не полагалось никаких школ и направлений, это было неслыханной дерзостью.
Однажды, уже в начале перестройки, власти все-таки уволокли писателя в психушку, но нам удалось его оттуда вырвать, правда, с большим усилием. В наших многочисленных совместных легальных и полулегальных диспутах я хорошо усвоил постулат Пригова-концептуалиста: "Поэзия — это то, что условились называть поэзией". Пригов стал великим — не боюсь этого слова — шутом и пересмешником своей эпохи. Вся читающая Москва почти наизусть знала его "Апофеоз Милицанера". "С Востока виден Милиционер / И с Юга виден Милиционер, / И с моря виден Милиционер / И с неба виден Милиционер / И с-под земли... / Да он и не скрывается". Поначалу казалось, что после советской власти перестанут быть актуальными эти строки. Но они стали классикой.
Цитировать Дмитрия Александровича сложно. Нужна именно его неповторимая интонация, пародирующая то акафист, то газету "Правда", то просто советскую и постсоветскую речь. В 2002 году на поэтическом фестивале в Сорбонне Пригов прочел главу из "Евгения Онегина" на распев буддийской мантры, горловым пением. Французы не поняли, насколько это смешно. Я же удивился выносливости поэта, перенесшего в 90-х инфаркт и операцию на сердце.
В Третьяковской галерее на Крымском Валу и сейчас выставлена его инсталляция, где огромная уборщица в черном халате летит, оседлав метлу и выставив стоптанные кеды навстречу фужеру, наполненному наполовину красным вином, а напротив — холст с изображением глаза той же таинственной уборщицы, где зрачок, как фужер, наполовину красный.
В Пригове есть какая-то тайна. Осталось четкое ощущение, что он что-то недоговаривает. Километры советских газет, залитых черной тушью, где из кляксы четко проступает персонаж с хвостом и рогами, — это ведь тоже Пригов. Многие недоуменно спрашивали, при чем тут поэзия. Лидер концептуализма и постмодернист мог бы ответить словами Адорно: "После Аушвица поэзия невозможна". Пригов — художник и литератор "после".
И все-таки он дважды проговорился. Один раз сказал, что вообще-то больше всего любит не авангард, а Блока. А второй раз, узнав о неожиданном самоубийстве Карабчиевского, автора книги "Воскресение Маяковского", заметил: "Нельзя безнаказанно критиковать гения". Значит, гениальность и поэзия все-таки существуют. И Дмитрий Александрович Пригов после Хармса и обэриутов — отнюдь не случайное явление в русской литературе последней трети ХХ века и начала третьего тысячелетия. Пастернак избегал слова "поэт", называя себя "литератор". Потом это понятие основательно испоганили в официальной прессе, подписывая им доносно-разносные статьи. Дмитрий Александрович Пригов — русский литератор в лучшем смысле этого слова.
"Тошно, тошно мне, Господи!" — кто это кричит? Пригов? Да полно, кто же этого не "кричит", хотя бы шепотом или про себя. Пригов уловил главное — интонацию времени. А интонация никогда не лжет. Где-то в глубине памяти живут его откровения: "Нам всем грозит свобода...". Это в 70-е годы. А финал прямо-таки пророческий: "И я ее страшуся, как честный человек". Так русские литераторы еще не изъяснялись. Это уже и после Аушвица, и после ГУЛАГа, и после перестройки. А может, просто после. После всего.
Дмитрий Пригов будет похоронен 19 июля на Востряковском кладбище.
