Жизнь с царем в голове

Накануне своего 95-летия потомок русских аристократов барон Эдуард Фальц-Фейн в беседе с Владимиром Мамонтовым размышляет о России и Путине, о водке и будущем, о том, почему правильно говорить Хендель и Хитлер, о такой долгой, но такой быстротекущей жизни.

Барон Эдуард Александрович Фальц-Фейн - изделие штучное. Понадобилось совпадение многих обстоятельств, влияние многих сред, несколько счастливых случайностей и, конечно, причудливая российская история, крепко приправленная кровью и горечью, чтобы материализовался он — аристократ, эмигрант первой волны, журналист, владелец сувенирного магазинчика, первейший Казанова русского зарубежья, благородный старец, чудак, возвращающий России то, что она у него отняла.

Кто он на самом деле - знает только он сам.

Он довольно богат и делает, кто не знает, вот что: покупает на торгах картины, документы, ценные исторические вещи российского происхождения и дарит России. Он помог вернуть архив следователя Соколова, основной источник правды о трагической судьбе царской семьи. Вместе с Юлианом Семеновым он искал Янтарную комнату, а когда не нашел, то сделал все, чтобы ее восстановить. Последний дар — его собственный уникальный, разложенный по полочкам архив. Когда-то революция вышвырнула его семью, работящую и аристократическую, что вовсе тогда не было противоречием, за границу. Отняла все. Имение "Аскания-Нова", которое создали его предки. Вычеркнула из собственной истории разветвленное генеалогическое древо Фальц-Фейнов и Епанчиных. Он не озлобился. Он стал восстанавливать разорванную ткань. Сколько мог. Докуда дотянулся.

Фактически он вернул России себя.

Поняла ли она, что получила? Барон обласкан, с ним встречались Примаков, Ельцин, Черномырдин, Путин. Но в свои 94 года Эдуард Александрович испытывает тревожное чувство недоединения, недослияния с любезной родиной — если я правильно его понял, побывав на его уютной вилле в Лихтенштейне — конечно, она называется "Вилла "Аскания-Нова". Барон торопится довысказать все важное, что не уложилось в долгую жизнь, что надо бы доделать... Он ищет тех, кто понял бы его и помог ему.

Барон пьет горячее молоко, на нем удобный халат. Барон возлежит у окна, за которым покрывается крупным, раздольным российским снегом Лихтенштейн, 160 квадратных километров Европы. Барон только что явился нам со второго этажа на движущейся табуретке, коя медленно съезжает по наклонному рельсу: ноги ходят плохо. "Старость не радость", — говорит он на чудесном, чужедальнем русском, который выучил уже за границей. "Почему вы говорите Хельсинки, но Гендель? Хендель, Хендель надо говорить! Сидят в концертном зале русские из России и обсуждают "Генделя"! Если бы вы знали, как ужасно это звучит!" "Нашу Москву тоже именуют Моску, Москау", — оправдываюсь я. "При чем тут это?" — говорит барон сердито, и у меня недостает духу спорить с ним. "Спрашивай, спрашивай, что ты сидишь? У меня мало времени, может, это последнее интервью". — "Господь с вами, Эдуард Александрович". — "Я чувствую".

Спрашиваю, как он видит современную Россию. Как она ему? Барон смотрит на меня с разочарованием:

— Про это надо спрашивать в конце интервью! Я знаю, я же журналист! Ты знаешь, где я работал? В "Экип"! Знаешь, как было дело? Я был молодым, мне было 24. Я был велогонщик, и уже довольно известный. Меня пригласил главный редактор и спросил: хочешь поехать в Германию и освещать, как немцы готовят Олимпийские игры? Давать репортажи каждый день? Что бы ты ответил?

— Я бы согласился.

— Еще бы! Еще бы! Мне дали автомобиль, аусвайс. Я ходил по улицам, был счастлив, я стал на хорошем счету в журнале, я сидел на трибуне прессы, а неподалеку сидел Хитлер. И я вот о чем думаю: почему я тогда не чувствовал, что будет война? Хитлер очень переживал, для него это был не просто спорт, а успех или поражение Германии. Дурак, зачем он напал на Россию? Но тогда, на трибуне, я думал о результатах, люди кругом безудержно болели, царил дух спортивной страсти... Никакого предчувствия трагедии. Наверное, я просто был слишком молод, да? Ты чувствовал когда-нибудь такое — что сидел и не предвидел чего-то важного, а потом удивлялся: как же я был слеп?

— Да, — ответил я честно и почему-то спросил, видел ли барон на стадионе Лени Рифеншталь.

— Разумеется, она снимала "Олимпию", она была увлечена античной красотой спортсменов. Она со своим оператором изобретала новые ракурсы. Она тоже ничего не чувствовала. Или не хотела чувствовать. Спрашивай, спрашивай о важном.

— Кто был первым из советских людей, с которым вы познакомились?

— Вот это хороший вопрос! Кто же это был? Михалков! Отец, разумеется, детский поэт. Вы его видите в Москве?

— Иногда, на торжествах.

— Как он?

— Для его лет — хорошо, насколько я могу судить.

— Привет ему, когда увидите. Он гимн написал! Слушайте, зачем вы вернули этот гимн? Какой чудесный был Глинка! Нам, эмигрантам, он был по душе. Хотя Михалков переписал слова — надо же, он успел в две эпохи, — но музыка, музыка чудовищная, брым, брым, какая-то бесчувственная.

— Многие советские люди думают иначе.

— Вот! Вот! Советские! Я как-то еще в 50-е годы шел по Елисейским Полям и услышал русскую речь. "Вы русские?" — обратился я к соотечественникам. "Нет, мы советские", — ответили они. Похоже, они были слегка в панике. Вам же тогда не разрешалось общаться с эмигрантами. Так вот: Сережа Михалков. Он приехал в Европу с еще одной детской поэтессой... Очень известной у вас...

— Агния Барто?

— Да. И совершенно случайно зашел купить марки в сувенирный магазин "Квик", который я держал. Виза у них была в Швейцарию, и они очень испугались, когда узнали, что заехали в Лихтенштейн. Смешно сейчас вам такое слышать? А это было при режиме, который был тогда у вас, бедных русских.

— Я застал эти времена, Эдуард Александрович.

— Так вы поймете волнение Михалкова. Они что-то купили у меня, мы поговорили, и я понял, что он хороший человек и не простая птица. Автор гимна! И я попросил его помочь мне в деле, которое тогда неотступно томило меня. Я хотел привести в порядок гробницы моих предков в России — адмиралов Епанчиных. Вы знаете, при чем тут Епанчины?

— Епанчин ваш дед по материнской линии.

— Хоть что-то вы знаете. Трое Епанчиных были адмиралами, выиграли немало морских сражений. Сын третьего Епанчина, Николай, был моим дедом. Их надгробия были утеряны, могилы в запустении. Я хотел увековечить их память в России, в Петербурге. И сказал об этом Михалкову. Он не забыл. Через какое-то время он дал знать, что похлопотал о моем деле. Я приехал в Ленинград, стал заниматься надгробиями. И тут мне повезло еще раз. Я пошел на прием к нужному и важному мне адмиралу. Ох, как же его фамилия? Кажется, Фадеев... Нет, Фадеев как раз не помог... А! Самойлов! Внизу на вахте меня встретил часовой, я дал ему на чай, чтобы он доложил о моем приходе. Я не очень верил в успех. Но, представьте, мне сказали, чтобы я поднимался, а в приемной адмирала я увидел... картину Айвазовского — Наваринского сражения, в котором отличились Епанчины, первый и второй, командовавшие кораблями "Елена" и "Проворный"! Конечно, я сказал об этом адмиралу, когда излагал ему свою просьбу. Интересный человек! Я говорю, говорю, а он молчит, и я не понимаю, верит ли он мне или выставит сейчас. Тут он нарушил молчание, посмотрел на меня так пронзительно: "Смелый эмигрант! Учит Советскую власть, как ей следует уважать историю России". А потом вдруг сказал: "Вы правы. Я вам помогу!" Значит, в России еще не все забыто, подумал я. Он тоже сдержал слово, могилы я привел в порядок, надгробия были найдены, и теперь их можно видеть в Александро-Невской лавре. Правда, установлены они не совсем там, где похоронены прадеды, точное местоположение их упокоения после всей российской неразберихи не найдешь... Но они ведь в российской земле лежат, а на ней — надгробия с уместной надписью. Это ничего, пусть будет так, верно? В России трудно добиваться идеала.

— А когда вы впервые приехали в Москву?

— Перед Олимпиадой-80. Я был представителем Лихтенштейна в Олимпийском комитете. И сделал немало, чтобы игры получила Москва. Признаюсь, использовал и свои родственные связи — среди тех, кто принимает такие решения, много аристократов, а аристократы связаны и переплетены родственными узами... Как жаль, что СССР влез тогда в Афганистан! Такую Олимпиаду испортили! Дураки! Ну скажите, зачем они тогда влезли?

— Зачем американцы влезли сейчас в Ирак?

— О, да вы не безнадежны! Очень верное замечание! Мой ответ — они тоже дураки. Понимаете, московская Олимпиада все равно удалась, было интересно — но не так, как могло бы быть. И мне обидно, что полного триумфа России не было. Знаете, я, пожалуй, расскажу вам то, что меня очень волнует. Мой дед не был адмиралом, его даже Николай Второй с удивлением спрашивал: "Как же так, Епанчин — и не адмирал?" Но он был директором Его Императорского Величества Пажеского корпуса. Это была элита монархии. "Пажей" ждала после революции печальная судьба. Их красные убивали прямо на улицах, завидев их красивую форму. Я дал денег на восстановление церкви на территории корпуса, там суворовское училище — теперь юноши знают, от кого идет их родословная. Но моя мечта открыть там настоящий музей. К сожалению, имею плохое известие из Канады. Архив и музей Пажеского корпуса не вернутся в Россию.

— Почему?

— Потому что в России нет демократии и у власти кагэбэшник.

— Н-ну...

— Что вы заерзали? Не волнуйтесь, это не я так думаю, а некто Лаенс. О нем речь впереди. Я думаю, что это не так. Я думаю, что вам надо беречь Путина, он очень много делает и еще сделает для России. У вас скоро выборы... Я немножко знаю кандидатов. Есть такой импозантный, с усами...

— С усами?

— Очень благородная внешность! Его прабабушка явно согрешила с аристократом! Как же его?

До меня доходит:

— Грызлов?

— Да! Я шучу, разумеется, насчет бабушки, пусть он не обижается... Жаль, что Путину вообще надо уходить. Монархия имеет много преимуществ. Так вот: про архив и Канаду. Там живет такой человек Марвин Лаенс. Он собрал о пажах все что можно. Документы, письма, мундиры, рукописи (до сих пор не изданы мемуары двухсот пажей), фотографии, книги. Он переписывался с пажами, а их в 70-е годы за границей было 130 человек. Плюс родственники. И эти люди отдавали ему вещи и документы, потому что он их убеждал: все вернется в Росcию, когда она снова станет Россией. Пажи были людьми служивыми, государственными, на Кот д’Азуре вилл не нажили, в эмиграции многие очень нуждались, но семейные реликвии антикварам не продавали. От Лаенса же они не требовали ни денег за вещи, ни даже расписок, что передали ему ценности. Россия давно стала Россией, но Лаенс, который хорошо заработал на пажах, выпуская книги и став фактически хозяином коллекции экспонатов, все время ставил невыполнимые условия: под музей он требовал отдать Воронцовский дворец, и целиком. Прикажете из него суворовцев выгонять на улицу? Еще Собчак предлагал под музей Мраморный дворец, что, на мой взгляд, прекрасно: Марсово поле, музей российской военной элиты... Лаенс уперся: только Воронцовский.  И наверняка вопрос с музеем мог быть решен, но лукавый Лаенс, который, как я понимаю, не намерен расставаться с сокровищами, которые получил под честное слово, написал теперь следующее: коллекцию не отдам, Россия пока не такова, как я ее вижу. А видит он ее, читая западные газеты. Вы знаете, что там про Россию пишут. На "Сотбис" тем временем за огромные деньги уходят русские лоты. Лаенс знает, что стал владельцем целого состояния. Не захотел даже видеться с российским послом. Закрыл экспонаты на ключ. Большевики пытались стереть память о Пажеском корпусе, теперь Лаенс — каков поворот сюжета? Он и меня отговаривал передавать свой архив. Но для меня счастье передать его России. А он даже не понимает, что есть такое счастье, ведет себя как ростовщик. Напишите о нем — пусть узнают правду про этого человека. Так, перерыв. Давайте-ка мы с вами водочки выпьем. Много пить нельзя, это меня еще мама научила, а понемногу — обязательно нужно.

— С удовольствием.

На столике у дивана появляются соленые огурчики, бутерброды. Отставлена в сторону чашка с горячим молоком, которым барон лечил горло. В полумраке гостиной мерцают холсты — пейзаж "Аскания-Нова", портреты предков. На рояле — ноты.

Отец барона написал эту пьесу для его бабушки — Фальц-Фейны были не только предпринимателями, помещиками, адмиралами, но и композиторами.

Барон выпивает, похрустывает огурцом и говорит:

— Как можно быть таким нечестным человеком, как этот Лаенс? Нет, он кое-что сделал, многие высокородные эмигранты были членами его фонда "Воронцовский дворец", и я был. Он, в сущности, создал хороший музей, но кому это нужно в Канаде? Вы меня понимаете?

Понимаю я вот что. Трудно стягивать историческое полотно через семидесятилетнюю дыру. И Пажеский корпус для многих так же далек, как война 1812 года. Да что там — 1945-го! Я думаю о том, что у меня вечно не находится времени привести в порядок скромный архив собственной семьи. О том, что советское время, которое барон считает почти потерянным для русской духовности, — это большая часть моей собственной жизни, и я упрямо не хочу считать ее потерянной. Думаю про двух своих дедов: одного, который был красным — краснее не бывает, белые офицеры убили и затолкали под лед Амурского залива. Другой — не белый, не красный, а солдат — застудил легкие в окопах Первой мировой и умер, едва вернувшись с войны, оставив вдовой мою бабушку и сиротой — маму. Которые считали возможным наливать мне капельку портвейна, когда у нас собиралась веселая компания, и говорили: "Много нельзя, а понемногу — можно..." Глубинная и бескорыстная правота Эдуарда Александровича, абсолютно ясная и мне, — в том, что Россия была разной, но всегда — Россией. А отговорки Лаенса... Бог с ним. Правда, у барона с ним и Бог, похоже, разный.

Честно сказать, Эдуард Александрович устал. Он громко говорил, напрягая горло, хотя то и дело сбавлял тон, понимая, что кричит, потому что стал хуже слышать. Но докричаться он хочет не только в прямом, но и в переносном смысле. Если он не доделает важных дел, не скажет важной для России правды — то кто?

— Вот что еще запишите. Это принципиальный вопрос. Я нахожу, что стыдно не понимать до сих пор такой важной вещи: who is who в семье Романовых. Я постоянно получаю прессу из России, и мне становится неловко, когда я вижу снимки "будущего царя" в Кремле — Георга Гогенцоллерна. Как вы знаете, в Россию очень часто приезжали потомки кирилловской ветви — княгиня Леонида Романова (урожденная Багратион-Мухранская) с дочерью Марией и внуком Георгом. Мария вышла замуж за принца Франца-Вильгельма Прусского. Значит, Георг — прусский принц, он Гогенцоллерн, а не великий князь Романов. Так или нет!? Но эта семья настойчиво навязывает его как наследника несуществующего Императорского двора. Их повсюду принимали с помпой — в Москве, в Петербурге. Мы все в эмиграции были в ужасе, когда узнали, что на подпись президенту Ельцину подготовлены бумаги об их особом статусе в России. Спасибо Дмитрию Сергеевичу Лихачеву, он вмешался вовремя. "Кирилловичи" не получили то, что хотели.

— Порой действительно нелегко во всем этом разобраться...

— Я понимаю, 70 лет вы были в изоляции. Ничего не знали, что в эмиграции у нас происходит. Поэтому я и хочу поставить точки над i. По закону о престолонаследии право на трон имели только великие князья, а это значит — сыновья и внуки царя. Ни одного великого князя не осталось.

Есть еще моральный аспект этой проблемы. Мы, старые эмигранты, не можем забыть, как великий князь Кирилл Владимирович, двоюродный брат Николая II, повел себя в трудную для всей царской семьи минуту. В 1917 году он нацепил красный бант на грудь и под красным знаменем повел свой полк в Таврический дворец — предлагать услуги Временному правительству. Он предал царя. А потом в эмиграции назначил сам себя царем всея Руси, раздавал титулы и награды. Все кирилловичи — его наследники — носят титулы великих князей и княгинь незаконно. И этот фарс продолжается. Это же фальсификация нашей истории! Стыд и срам!
...Ехал я по ночной дороге обратно в Цюрих и думал: прав Эдуард Александрович. Это важно, чтоб у России был правильный царь.


В голове.

Благодарю за неоценимую помощь в написании интервью Надежду Данилевич, биографа барона и автора книги о нем.