Наша "Неделя"
Один и тот же сон снится мне время от времени. Я стою у огромного, до полу, окна и смотрю на романтически вечереющую Пушкинскую площадь и нескончаемую очередь, которая тянется по ее периметру. И при этом ощущаю у себя за спиной просторную комнату, уставленную разноцветными пластиковыми столами, полную разночинного народа, вроде бы занятого делом, но вместе с тем предающегося блаженству некоего вдохновенного безделья...
Недавно одна политизированная дама в компании недельских ветеранов высказалась в том смысле, что вся эта ностальгия - чушь собачья, что почему-то никто не вспоминает о тупых придирках цензуры, об идиотических распоряжениях, которые с неведомых вершин ниспосылала всевидящая "инстанция".
Действительно, подумал я, разве не хранит моя память горьких и мстительных воспоминаний об унижениях, пережитых в той же просторной комнате с видом из окна на Пушкинскую площадь, о покаянных объяснительных записках по поводу той или иной "преступной" публикации, об издевательстве над правдой, над талантом, просто над здравым смыслом? Господи, да сколько угодно. Но почему же во сне я бываю счастлив до блаженных слез, когда неведомой силой вновь погружаюсь в бессонную круговерть неповторимой недельской жизни, в шутки, подначки, розыгрыши, в ту нескончаемую веселую трепотню, из которых непостижимым образом каждую субботу появлялась на свет озорная, как бы это сказать, лукаво идейная газета. Внутренне свободная вопреки периодическим выволочкам и поркам.
Это была та самая творческая атмосфера, учредить какую нельзя никакими директивами, постановлениями и даже завидными гонорарами. Она возникает (если возникает) от счастливого и редкого совпадения целого ряда обстоятельств, среди которых и общественные ожидания, и совместное притяжение талантов, имеющих свойство кучковаться, и наивная уверенность молодых одаренных людей в том, что их юность совпала с юностью века.
"Неделя" была непочтительным, ищущим, насмешливым изданием, "незаконной кометой среди расчисленных в "инстанции" светил", ведь и родилась она в недрах "Известий" без всяких санкций этого не упоминаемого всуе учреждения.
...Повидав за свою неяркую карьеру не одну дюжину главных редакторов, все больше склоняюсь к убеждению, что главное свойство редакторского призвания заключено в любви к пишущим людям. Любви безотчетной, стихийной, нескрываемой, иной раз противоречащей чувству нормального самосохранения. Вот так любил пишущих наш "старик" Александр Львович Плющ. Оттого и талантливо пишущие любили "Неделю" и ощущали ее своим домом. Не сомневаюсь, что и Ираклию Андроникову, и Фазилю Искандеру, и Илье Звереву, и Василию Шукшину, и Александру Борщаговскому, и Леониду Лиходееву, и Юлиану Семенову, и братьям Ибрагимбековым, и Виктории Токаревой, и Евгению Евтушенко, и Юрию Карякину пойти было куда. Но мимо "Недели" они не проходили, потому что пишущий человек, даже при всенародной славе, нередко бывает внутренне одинок и чувствует притяжение тех мест, где ему бескорыстно рады.
...Молодой журналист, четко осознавший этапы своей карьеры, в "Неделе" не приживался. И наоборот, оседали в ней натуры мятущиеся, неустроенные, томимые страстями, творческий процесс ценившие больше его зримых результатов, такие, как Виктор Веселовский, Дмитрий Казутин, Эдуард Церковер, Анатолий Шлиенков, Владимир Шацков - мои незабвенные друзья и товарищи. Располагая к себе известных в стране людей, они в еще большей степени со всей страны приманивали непризнанных гениев, гонимых поэтов и подпольных живописцев, журналистов, состоящих под негласным надзором, публиковавшихся на недельских страницах под разнообразными псевдонимами. Один из них, незабвенный Саша Асаркан, легализовался в "Неделе" как блестящий критик, подписываясь именами своих лубянских следователей.
Говорят, Михаил Кольцов заметил как-то на редакционной летучке: "Что-то мы сделались подозрительно солидными, к нам перестали ходить городские сумасшедшие". В этом смысле "Неделя" долго пребывала в состоянии вечного вдохновенного отрочества - авторы трехтомных поэм и проектов по преображению отечества, пешие путешественники по сибирским просторам, искатели библиотеки Ивана Грозного и затонувших новгородских кораблей никогда не оставляли "Неделю" своим вниманием.
И вот ведь что характерно: всех этих одержимых, выбитых из колеи, душевно бесприютных в "Неделе" хоть и не без насмешек, но принимали, поощряли, позволяли им почувствовать свою человеческую состоятельность. И как им было не воспрянуть духом, если в это же самое время в редакционном коридоре запросто можно было столкнуться с академиком Будкером, с академиком Амосовым, с академиком Аганбегяном, с нобелевским лауреатом академиком Канторовичем...
Вот такой это был еженедельник, охраняемый в подъезде лишь стареньким вахтером дядей Мишей, всегда открытый и для всемирного ученого, и для бедного безумца, самою жизнью приученный к мысли, что без общения и с тем, и с другим журналистика утратит нечто чрезвычайно важное.
