Какими мы не стали
В перестроечные годы, простите за нескромность, я переживал нечто вроде второй известности. Слыл не последним демократическим публицистом, на каждый вольнолюбивый опус получал массу откликов со всех концов Союза и лестные телефонные звонки от известных всей стране людей. И надо же было мне в то упоительное время сочинить статью, едва не подорвавшую мою прогрессивную репутацию.
В те дни скончалась Наташа Галимон, вечная внештатница "Недели", старожилка арбатской коммуналки, седая девушка ранних 60-х, начинавшая в шахтерских многотиражках, из командировок по периферии привозившая зарисовки и "новеллки" о "хороших людях": врачах сельских больниц, летчиках малой авиации. Надо ли объяснять, что в лихие разоблачительные времена ее перо оказалось невостребованным. Оттого, кажется, и умерла, растеряв никому не нужных "хороших людей" - и смысл жизни. Передовая журналистика, естественно, не заметила потери. А меня осенила горькая догадка, что от долгожданных перемен пострадают не мордатые партийные бонзы (они-то найдут нишу при любом режиме), а такие, как Наташа, советские идеалисты, трогательно непоколебимо верившие, подобно бабелевскому персонажу, в "интернационал хороших людей".
Уже 15 лет я без всякого торжества укрепляюсь в правоте давнего озарения. Ту статью, с которой в моем либеральном мироощущении появилась трещина, я назвал, подражая классику, "Какими вы не будете". Теперь все чаще гнетут мысли о том, какими мы в результате великих перемен стали. Расчетливыми, агрессивно подозрительными, циничными, жадными до низменных удовольствий, падкими на пошлость и равнодушными ко всему, кроме сиюминутного успеха, который можно измерить и конвертировать. Всякий раз, когда среди бывших передовых интеллигентов заходит разговор о какой-нибудь заветной мечте, о не сулящем зримых выгод замысле, раздается раздраженный возглас: "Да кому это все нужно!"
Успех по природе своей - дело личное, замешенное на самолюбии и эгоистичном желании славы. Помнится, герой Олеши страдал от того, что пути к ней в СССР загорожены шлагбаумами. В новой России такие грезы вполне осуществимы: успех решительно приватизирован, пребывает вне сферы моральных оценок, отделен от какой-либо общей идеи и соображений общественной пользы. Говорить о них - дурной тон. Назло обрыдшей советской идеологии объявлено, что счастья следует добиваться исключительно в частном порядке. Остаточные неясные надежды на коллективную поддержку - удел презренного "совка". Вспомните, хоть один ваш знакомый, получивший "вкусную" должность, делился с друзьями дерзкими рабочими планами? Да ладно, он скромно признавался, что приобрел неотразимый, как танк, "Хаммер". А гламурная пресса - она что, воспевает денежных тузов и политиков как созидателей экономики, строителей отечества? Не смешите. Только в качестве тусовщиков и прожигателей жизни.
Антон Павлович Чехов, есть свидетельства, очень радовался всякому преображению посконной российской действительности: вот трамвай пустили, вот дом на Тверской возвели в стиле ар деко. Я тоже бескорыстно умилялся новым московским небоскребам, пиццериям на улицах русских городов и даже "Боингам" в российском небе, не говоря об изобилии высокой моды в витринах бутиков. Покуда не осознал с последней трезвостью, недоумением и обидой, что весь этот праздник жизни имеет ко мне не большее отношение, чем болтовня Тины Канделаки с рублевскими девушками о своем девичьем счастье. Но гораздо печальнее, что и к народным, простите за пафос, судьбам, и к российскому, так скажем, предназначению он относится так же мало. Видимо, нахапать действительно лучше всего в сугубо индивидуальном порядке, а поднять страну на другой уровень развития независимо от строя можно лишь совместными усилиями. Любой национальный проект может быть реализован только в условиях соответствующего климата в обществе.
А ведь на моей памяти случалось такое, когда - без всякой иронии - буквально на глазах жить всему народу становилось лучше и веселее. Когда все мои друзья и приятели, обитатели подвалов и "номеров" по сто человек на один водопроводный кран, сделались обладателями отдельных квартир. По вечерам на площадях и в скверах молодежь спорила о стихах и о спектаклях. Модно было быть не богатым, а умным. Когда, по неошибочному ощущению поэта, "в России исчезали страхи". Недолго длилась эта пора, может, одну секунду в масштабах истории, но она была, память о ней стыдливо и благодарно теплится в сердце. И все по-настоящему отрадное, все истинные моменты не прозябания, а бытия связаны с нею и с прикосновением к какому-то общему делу, к чему-то, что превышает твои личные расчеты на удачу и осуществление самых отчаянных надежд.
В какой-то послевоенный год по улице Горького шествует оркестр военных моряков, сияет медь, вьются ленточки бескозырок, парит над Москвою "Варяг", и мы, дворовая рванина, шпана, безотцовщина, безоглядно бежим за ним по мостовой, и пацанья душа от взаимодействия с державной славой воспаряет вслед за "Варягом". В другой раз душа моя взлетела, совершенно непосредственно прикоснулась к идее всемирного братства - это случилось августовским вечером накануне открытия Фестиваля молодежи, идея заполонила казенные столичные площади, она пела на разных языках и плясала вызывающе нескромные танцы, торжествуя не в партийных тезисах, а на наших улицах, и носила невиданные у нас синие дерюжные штаны с заклепками. А через несколько лет меня допустили в качестве стажера в чрезвычайно популярный еженедельник, и я познал счастье быть приобщенным к профессии, не было на свете лучшего места, чем прокуренная, галдящая, как предбанник, редакция, мне и денег можно было не платить, лишь бы разрешали приходить, видеть этих бывалых людей, слушать их непочтительные разговоры и писать нескладные заметки на грубых листах газетного "срыва". И последний накат нестерпимого ликования, полнейшего растворения в своем таком знакомом и словно бы впервые узнанном народе - 21 августа 1991 года выхожу из метро в Охотном ряду и вижу, как с Манежной площади словно бы в какую-то неведомую даль, словно бы исчезая в какой-то кинематографической дымке, уходят танки, три дня пугавшие Москву ожившими призраками русской и советской расправы...
Всё. С тех пор бессмертная моя душа ни разу чудесным образом не совмещалась с главным вектором действительности. Вектор указывал в сторону сугубо индивидуальных соблазнов и удовольствий, сопровождался неоновым указателем "Обогащайтесь!" и на недоуменные вопросы о высоком смысле этого движения зажигал огненное табло: "Это ваши проблемы!". Очень обидно, когда прямо в лицо бесстыдно произносят такие слова. Отлучая не только от простой человеческой солидарности, возможности кому-то пожаловаться и поплакаться в жилетку, но от честного желания без всякой для себя выгоды участвовать в общей судьбе, сопереживать, надеяться, мечтать, пусть совершенно наивно. Пусть это называется идеализм, я все больше убеждаюсь, что без доли идеализма не получается ни одно самое практичное, до мелочей рассчитанное дело. Не потому ли и пресловутые наши реформы получились столь жестокими к обыкновенным гражданам, испортили их хуже квартирного вопроса, что совершались в полном пренебрежении к душе, совести, сомнениям морального свойства, к "хорошим людям".
Стыдно вершить великое реформаторство за их счет и еще стыднее забывать, чьей доверчивости ты обязан своим скорым богатством.
Любопытное наблюдение сделал я на доступных теперь зарубежных курортах. Публика вполне почтенного буржуазного вида покупает в пляжных киосках майки с романтическим изображением Че Гевары. Оказывается, поклоняться можно Биллу Гейтсу, Джорджу Соросу, Ходорковскому, Абрамовичу, но на груди хочется носить непременно портрет "хорошего человека".
