Режиссер Римас Туминас: "Мы начали обслуживать публику, и тайна театра пропала"
В конце июля, в самый разгар мертвого сезона случится важное театральное событие. Сразу пять спектаклей, поставленных Римасом Туминасом в Малом театре города Вильнюса, доберутся до Москвы. Преображенные бурной фантазией знаменитого литовца "Маскарад", "Вишневый сад", "В ожидании Годо", "Три сестры" и "Мадагаскар" будут сыграны на сцене Театра им. Маяковского. Накануне гастролей Римас Туминас дал интервью обозревателю "Известий" Марине Давыдовой.
Вопрос: Вы приезжаете в Россию как в чужую страну или для вас и ваших артистов она по-прежнему часть единого пространства?
Ответ: Она для нас конечно же новое пространство. Но все же не чужое. И гастроли эти продолжение давно начатого диалога. Даже закрадывается тайная мысль, что, наверное, нигде наши спектакли так не проанализируют и такой правды о нас не скажут, как здесь. И неважно, обидимся мы или нет. Правду все равно придется принять. Это пугает меня немного. Потому что театр пусть святое, но всегда вранье. У меня после всякого спектакля знаете какое ощущение: вот опять удалось всех провести. Я даже боюсь, что меня когда-нибудь разоблачат и посадят в тюрьму. То есть вроде бы сам по себе ты честен, но все равно занимаешься великим обманом.
В: Мы, по счастью, сами пока обманываться рады. Но у нас все чаще приходится слышать, что театр уже не так значим в жизни общества, как прежде. У вас лично есть такое ощущение?
О: Есть. Во-первых, социальные перемены внесли немалые коррективы... Театр в какой-то момент вышел за пределы театра на улицы, в жизнь. Но в умалении его значимости, думаю, все же не история, а мы сами виноваты. Мы потянулись к обслуживанию населения. Начали очень заботиться о зрителе. Стали делать не спектакли, а культурный продукт. И это вроде бы очень красиво мы же думаем о чужих нуждах. Но это несправедливо по отношению к себе самому, а значит, и к искусству. Никогда ты не поймешь другого, пока не поймешь себя. Надо свою точку нервную находить. Ее ощутить до боли. Если я эту боль в себе найду, то и другие откликнутся. И не надо будет заниматься маркетинговыми расчетами. Мы оказались ориентированы на народ, и тайна в нас какая-то пропала. Стали такие как все пытаемся понравиться окружающим и на этом заработать.
В: Несмотря на все, что вы сказали, малюсенькая Литва, численность населения которой равняется населению небольшого округа Москвы, по-прежнему одна из главных театральных держав Европы. У вас есть объяснение этому феномену?
О: В одной фразе это трудно, конечно, объяснить. Ну, во-первых, мы маленький народ. Мы долго жили, не имея своей власти. А вот в театрах власть существовала, и очень даже реальная. Мы, режиссеры, в ней крепли. Ощущали себя властелинами. И в этом был определенный стимул, конечно.
А еще... Может быть, это оттого, что мы недалеко отошли от язычества. Литва ведь была последней страной, которая приняла христианство в Европе. У нас весь мир вокруг наделяется душой и камень, и дерево, и река, и сама земля, конечно. И это все не где-то наверху, а здесь с тобой рядом. И поэтому возможен диалог со всем божьим миром и с каждым отдельным деревом. Отголоски этого отношения к миру можно обнаружить в любом литовском спектакле. Мы все в Литве этим грешим.
Меня когда-то сравнивали с Някрошюсом и даже обвиняли в заимствованиях. Глупо это. Някрошюс, наверное, единственный режиссер, с которым мы действительно дружны, и мы посмеивались над этой ситуацией. Потому что есть какие-то вещи, которые переходят в Литве из спектакля в спектакль независимо от индивидуальности режиссера. Я помню, я делал "Маскарад", а он "Гамлета". Мне показалось, что в "Маскараде", в этой драме любовной, посреди зимы должен быть огонь. Театральная рампа настолько накалилась от страстей, что даже дым от нее пошел. А у Някрошюса в "Гамлете" тоже был такой образ - огонь посреди льда. И менеджеры долго разбирались друг с другом, кто у кого этот образ позаимствовал. Да никто ни у кого.
В: Бойль и Мариотт.
О: Да. Такое не только в науке, но и в искусстве бывает.
В: Из пяти спектаклей, которые приезжают к нам, три сделаны по русской классике. Это объективный процент постановок по русской литературе в вашем творчестве или специально к гастролям так афиша подобрана?
О: У меня тоже было подозрение, что мы переборщили, поначалу предполагалась несколько иная конфигурация два спектакля по литовской классике, два по русской, два по западным пьесам. И если бы не случилась беда, внезапная смерть актера... Она скорректировала планы. Но, объективно говоря, я ведь действительно чаще ставлю русскую классику, чем западноевропейскую.
В: Это характерно для всего литовского театра или для вас лично?
О: Пожалуй, для всего литовского. Но для меня особенно. Мы по разным дорогам блуждаем, но понимаем рано или поздно, что есть единственный верный путь к красоте и гармонии. К вечности, которая, уверен, все же светла. Понимаем, что человеком можно стать только пройдя через испытания, через земное чистилище. А уж дальше как ты с Раем: то ли договоришься, то ли нет. Мне кажется, позвать на этот путь легче и правильнее всего с помощью русской классики. Она вся так или иначе об этом говорит.
В: Но литовские режиссеры обычно вступают с ней в очень непростой диалог.
О: Я же сказал мы не слуги, мы хозяева. Но мы хозяева внутри пьес. Увлекательно искать в них новые логические связи, новые возможности сюжета. Я знаю, что в некоторых пьесах пять или даже семь сюжетов, но я добрался пока только до третьего. Я сейчас очень увлечен этим: как далеко мы можем углубиться, сколько сюжетов раскрыть в одной пьесе.
Шедевр Чехова или Лермонтова он ведь никогда не защищается. Наоборот, он приглашает к себе. Ему одному как-то там тяжело. Он ждет, скучает, жаждет, чтобы ты пришел и поговорил с ним. Он готов к соавторству. А режиссер очень эгоистичная профессия. Каждый из нас хочет внести в спектакль свой личный опыт, опыт своих родителей. Только так можно победить временность. Как-то зафиксировать себя.
В: Я думаю, искусство вообще есть один из способов борьбы со смертью.
О: Точнее, это вечная игра с ней кто кого.
