"Не могу молчать!"

Открытое письмо знатных людей нашей страны, отличающихся активной жизненной позицией и поддерживающих осуждение М.Б. Ходорковского, вызывает странные чувства. Причем совершенно не потому, что М.Б. Ходорковский заведомо свят и безвинен - тут могут быть разные мнения, - а потому что его наказание есть fait accompli. Можно призывать к хотя и суровому, но необходимому, с точки зрения говорящего, действию, когда это действие еще не произошло и чаши весов колеблются. Когда оно уже случилось, призывы смотрятся иначе - "Сказали раз царю, что наконец // Мятежный вождь Риэго был удавлен. // "Я очень рад, - сказал усердный льстец, // От одного мерзавца мир избавлен". Открытое письмо усердного льстеца, отличающегося активной общественной позицией, вызывает напрашивающееся возражение - "Риэго был пред Фердинандом грешен, // Согласен я. Но он за то повешен. // Пристойно ли, скажите, сгоряча, // Ругаться нам над жертвой палача?". Согласно Пушкину, "Сам государь такого доброхотства // Не захотел улыбкой наградить". Насчет Фердинанда-то нашего мы не знаем, захотел или не захотел, но дело совсем не в нем, а в том обстоятельстве, что заявление активной жизненной позиции представляется осмысленным, когда оно либо как-то влияет на выработку решения, либо представляет собой особое мнение по уже принятому решению. Одобрительное "Не могу молчать!" по поводу уже совершившихся действий власти, не встретивших серьезного противодействия и никак не похоже, чтобы назначенных к пересмотру, - представляет собой картину полного несоответствия между пафосом и предметом, вызывающим пафос.

Но, составляя коллективку и собирая подписи, устроители дела часто не учитывают еще одного важного обстоятельства. Открытое письмо по самой своей природе есть "Не могу молчать!" - человек, чья подпись стоит под текстом, изначально не будучи вовлеченным в конфликт, приходит к решению, что совесть не позволяет ему оставаться в стороне, и публично заявляет свою позицию, не считаясь с последствиями. Подразумеваемая более полная формула - "Не могу молчать, чего бы это мне ни стоило". Именно поэтому петиционные кампании брежневского времени с их призывами к милосердию и либерализации вызывали и сочувствие общества, и (до поры, до времени) даже и некоторое уважение властей. По той причине, что подписант, чье благосостояние, социальный статус, возможности творческой самореализации очень сильно, если не всецело зависели от монопольного подателя благ и покровителя, ради отстаивания своей позиции не останавливался перед тем, чтобы гладить советскую власть сильно против шерсти - ставя тем самым под угрозу свои блага и свой статус. Готовность платить (порой весьма высокую цену) за высказываемую идею поневоле вызывает большее уважение и к плательщику, и к идее. Но верно и обратное. Готовность получать (статус, благосклонность покровителя) за высказываемую идею вызывает меньшее уважение и к идее, и к благополучателю.

В этом смысле активная общественная позиция лиц, связанных клиентельными обязательствами и этим обязательствам полностью подчиненных, обладает недостаточно высокой ценностью. В конце 90-х гг. публиковались коллективки, защищавшие З.К. Церетели, Ю.М. Лужкова, а также Б.А. Березовского от низких нападок и подписанные деятелями искусств, находившимися в клиентских отношениях с жертвами нападок. Но еще со времен Древнего Рима известно, что защищать патрона, когда у него неприятности, - это не самостоятельно выработанная гражданская позиция, а прямо предписанный долг клиента. В Риме клиента-вольноотпущенника, пренебрегающего долгом перед патроном, можно даже было вернуть в рабское состояние. Ценность такого рода писем только в том, что они свидетельствуют, сколь добросовестными клиентами являются лица, их подписавшие, - а кто бы сомневался?

Это общая проблема. Власть ставит под сомнение ценность воззваний к свободе, подписанных детьми капитана гранта, поскольку борьба за свободу есть их служебная обязанность. Оппозиция с не меньшим основанием сомневается в ценности воззваний, подписанных певцами, космонавтами, доярками и оленеводами. Возможно, это тот случай, когда лучше взаимно пойти на нулевой вариант, чтобы жанр "Не могу молчать!" не девальвировался окончательно.