Писатель Михаил Шишкин: "У Бога на Страшном суде не будет времени читать все книги"

Писатель Михаил Шишкин, лауреат Букеровской премии 2001 года (за роман "Взятие Измаила"), написал свой третий роман - "Венерин волос", который тут же получил премию "Национальный бестселлер". С Михаилом Шишкиным, приехавшим ненадолго в Москву из Цюриха, встретилась корреспондент "Известий" Наталья Кочеткова.

известия: Ожидали, что и этот ваш роман будет премирован?

Михаил Шишкин: Для меня это вторая приятная неожиданность, и, разумеется, этот текст писался без идеи получить какую-либо премию. Даже если бы я знал, что ни один человек его не прочитает, я бы все равно дописал роман до конца. Над "Венериным волосом" по-настоящему, то есть каждый день, я работал три последних года. И тот день в конце декабря, когда я поставил последнюю точку и написал "Цюрих-Рим, 2002-2004", - это была настоящая премия, что Бог дал мне возможность дописать этот текст до конца. Все эти годы я жил в страхе, что вот, например, ты сидишь за рулем, а какой-нибудь идиот выскочит тебе навстречу - и на этом все закончится, и никакой точки в конце романа не будет.

известия: Почему эта книга так для вас важна?

Шишкин: Должна быть книга, с которой потом не страшно будет умереть. У Бога на Страшном суде не будет времени читать все книги. Он прочтет какую-нибудь одну. Когда-то казалось, что такая книга - это "Взятие Измаила". Потом прошло время, и я понял, что той книжкой мне нельзя оправдаться, потому что она о преодолении страха перед жизнью, писанием, собиранием слов, ребенком - чем угодно. Проходит время, и понимаешь, что царь Ирод - это не география, а время и что бояться жизни совершенно не нужно, жизнью нужно наслаждаться во всех ее проявлениях, а преодолевать нужно смерть. И "Венерин волос" - о преодолении смерти любовью и словом, о воскрешении любовью и словом. Когда ты заканчиваешь роман, то понимаешь, что настолько выложился весь, что не можешь сразу жить. Поэтому я должен дальше строить какой-то мостик к другим романам. И это всегда был какой-то нон-фикшн.

известия: Так сложилось, что в России вас любят, называют одним из самых талантливых современных писателей, награждают премиями. Насколько вы при этом чувствуете себя включенным в русский литературный процесс?

Шишкин: Ни в какой русский литературный процесс я не включен, потому что меня в нем нет. Когда я в Альпах сижу Робинзоном в ожидании Пятницы, а приходят только Вторники или Субботы, у меня ощущение, что я что-то теряю, что здесь идет какая-то литературная жизнь, а я все пропустил. А потом, когда приезжаешь в Париж, в Москву, понимаешь, что это слабость, которая поневоле оказалась силой. По поводу любви я ничего не могу сказать, но я предполагаю, что я не мог не найти своего читателя. Потому что тот читатель, для которого я пишу, похож на меня тем, что тоже ищет Бога. И пока он его ищет, Бог есть - он где-то рядом, дышит ему в ухо. А когда он говорит: "Да, я нашел - он в этой церкви, синагоге или кирке", тогда Бог моментально исчезает. Читателю важно почувствовать, что он не один.

известия: При этом у вас есть опыт написания книги на немецком. Будете продолжать?

Шишкин: Это была нехудожественная книга, где язык являлся только средством передачи информации, тогда как в нормальной книге язык - самоценное живое существо. Он ничего не передает, он сам по себе информация. Я создаю мой русский литературный язык как способ существования в России нетоталитарного сознания. Изначально тот язык, на котором общались поколения столетиями в России, - это форма существования тоталитарного сознания. Это власть и улица: сверху идут указы, снизу - молитвы и мат. Все это прекрасно существовало, пока в XIX веке не пришло в Россию с Запада свободное сознание, для выражения которого не было инструмента. Каждый писатель должен был создать свой русский нетоталитарный язык, нужно было придумывать слова, которых не было: "человечность", "влюбленность", "общественность". Язык улицы, телевизора, газет, сленг, мат - из этого я хотел уехать, еще находясь в России. Но куда уезжать? Тот язык, в который ты хочешь уехать, ты можешь создать только сам. Вот этим я и занимаюсь - созданием языка русской литературы.

известия: Но ведь, с одной стороны, есть хрестоматийные представления о писателе, который подглядывает и подслушивает жизнь. С другой - язык живой и все время развивается: то, что раньше считалось ошибкой, со временем становится нормой. Получается, что ваш язык может развиваться только внутри вас?

Шишкин: Он и должен быть только внутри меня. Это язык, который я создаю и которым я вместе с русской литературой пытаюсь читателя вытащить, очистить, спасти от того русского языка, смысл которого в унижении и опускании. Тот язык, который здесь, который развивается, меняется, - это язык тюремного сознания. И единственное, что можно этому противопоставить, - создать свой язык, который тебя будет вытаскивать оттуда.

известия: Когда вы говорите "опустить" - это не сленг?

Шишкин: Язык - отражение реальности, он сам строит эту реальность. Когда я стал писать о Швейцарии, потому что мне захотелось понять, что это за страна, в которой я живу, выяснилось, что русский язык не приспособлен для этого - в нем нет инструментов для описания той реальности. Мне поневоле пришлось перейти на немецкий. С другой стороны, вы не можете нормальным языком описать реалии этого русского мира. Невозможно, перевести на другой язык и выразить даже по-русски слова, в которых здесь все живут. Например, слово "опустить".

известия: В свое время про "Взятие Измаила" вы сказали, что персонажем вашего романа является стиль. Верно ли это в отношении "Венериного волоса"?

Шишкин: Думаю, нет. Это давно пройденный этап. Мне кажется, я нашел более важные вещи. И главным персонажем в моем новом тексте является любовь. И каким стилем она будет выражена, совершенно не важно.

известия: Когда вы писали текст, вы пользовались документальными источниками? Я имею в виду дневник Изабеллы Юрьевой, например.

Шишкин: Если бы вы заинтересовались судьбой Изабеллы Юрьевой и прочитали ее интервью, которые она давала уже в преклонном возрасте, то увидели бы, что в одном она говорила: "Да, да, я помню, у меня во Франции родился ребенок, который потом умер. Это был мальчик". В другом: "Да, да, я помню, у меня во Франции родился ребенок, который потом умер. Это была девочка". От нее ничего не осталось, и я даю ей жизнь, я ей говорю, как Лазарю: "Иди вон". Я показываю, что Бог может воскресить нас, используя слово, потому что этот мир был создан словом и словом воскреснем - это эпиграф к моему тексту.