Леонид БРОНЕВОЙ: "Я совсем не похож на тех, кого играл"

Леонид Броневой может все - cпеть по-украински, поговорить по-узбекски, сыграть на рояле, отстучать пальцами на столе самый замысловатый ритм, вывести голосом скрипичный концерт Вивальди. Но употреблять по отношению к нему слово "лицедей", так казалось бы идущее его легкому таланту, можно лишь до той поры, пока не познакомишься с ним лично. Тут сразу же выясняется, что свой "легкий" талант он воспринимает как тяжелую ношу. Он несет его как крест. Те, кто видел его только в театре или кино, могут сами решать, много ли в Броневом от Мюллера, Велюрова или Крутицкого. Те, кто знает его лично, не могут не заметить его сходства с Альцестом, героем знаменитой пьесы Мольера "Мизантроп", бесконечно требовательным к себе и придирчивым к окружающим. Среди коллег он слывет человеком со сложным характером. Правильнее назвать его человеком со сложной судьбой. Во вторник Леониду Броневому - 75. Накануне юбилея он дал интервью Марине ДАВЫДОВОЙ. - Послушайте, разве можно в таком возрасте устраивать дни рождения? Это же смешно. Алексей Герман сказал, что в 30 останавливаться надо. Пусть Сергей Безруков празднует. А мне куда! Так ведь нет. Только и слышишь отовсюду: дайте интервью, дайте интервью... - Я сейчас все объясню. С вами случилась страшная вещь. Дело в том, что вы ньюсмейкер. - Это еще что такое? - Это газетный сленг. Это значит, что ваша жизнь интересна широкому кругу людей. - Но я же не Пугачева, не Киркоров, не Галкин. Мне совершенно не нужна вся эта звездная круговерть. - Как же вы с таким отношением к мирской славе продолжаете быть артистом? Это ведь очень суетная профессия. - Она не только суетная. Она не мужская. Не может перед мужчиной стоять задача - все время нравиться. К тому же это очень зависимая профессия: зависишь от зрителей, от авторов, от режиссеров, от партнеров, от пожарных. Никогда нельзя добиться конечного результата. А если его добился - нельзя зафиксировать. Вот в спорте можно. Был когда-то чернокожий бегун, пробежавший стометровку за 9,8 секунды. Некоторые говорили: ветер дул в спину и все такое. Но никто пока не переплюнул. И это было зафиксировано. А у нас все субъективно. Вы любите Пикассо, а я, скажем, нет. Где критерий? - Критерий-то ладно. Художник в конце концов может рисовать то, что ему хочется, не особенно задумываясь о сиюминутном успехе. А артист должен задумываться над этим изо дня в день. Если современники не поймут, потомки точно не оценят. И в этом первородный грех в актерской профессии. - Но менять-то ее поздно. Вы знаете, сколько мне лет? Узбекский я так и не выучил - Вы, если я не ошибаюсь, пытались стать юристом, а не актером? - Жизнь родителей - а соответственно и моя - сложилась так, что при советской власти я никем другим и не мог стать. Отец работал в органах. Получил в 1937-м десять лет. Правда, с правом переписки. Не расстреляли то есть. Я закончил шестилетку в Киеве. Потом 2 класса при Киевской консерватории по классу скрипки. Там было две противоборствующие школы - профессора Бертье и профессора Магазинера. О, это были незаурядные личности! Потом в ссылке, где мы оказались после ареста отца, сдал за год программу 7-го, 8-го, 9-го классов экстерном. Получил аттестат зрелости и говорю маме: "Я пойду в летное училище. А если не возьмут, то пойду в дипломаты или в артисты". Тогда она положила передо мной анкеты для поступающих (они были огромные, многостраничные) и говорит: "Ты все не читай, прочитай только эту графу". И я читаю: "Находились ли вы или ваши ближайшие родственники в заключении или на оккупированных территориях?". "Ты что-нибудь понял?" - это мать спрашивает. "Понял. Мы не находились ни в заключении, ни на оккупированной территории, а Сталин недавно сказал, что сын за отца не отвечает". "Ты такой же дурак, как и твой отец, - сказала мать. - Это клеймо будет лежать на тебе до конца дней. Я выяснила, что тебя, может быть, примут в театральный институт. Там с анкетами легче. И не в Москве, туда тебе нельзя на пушечный выстрел приближаться, а в Ташкенте". Вот я и поехал в Ташкент и поступил в театральный институт. Там были очень хорошие преподаватели - Инна Вишневская, Костя Березин, профессор Григорьев, профессор Мокульский. - Это, я так понимаю, был ГИТИС в эвакуации? - Ну да. А кроме того, Ташкентским драматическим театром руководил тогда Александр Иосифович Гинзбург (он троюродный брат Александра Галича, я это недавно узнал). Его "Отелло" я посмотрел, наверное, раз 20. Там играли три величайших узбекских актера, с которыми не сравнится никакой Голливуд. Отелло - Аброр Хидаятов, Яго - Шукур Бурханов, Дездемона - Сара Ишинтураева. На узбекском языке играли, но все понятно. Воздействие необычайное. Это был второй мой институт. Неформальный. Жизнь была голодной, поэтому я учился и работал. Стал переводить стихи узбекских поэтов. - Вы что, знаете узбекский? - Нет, откуда. По русскому подстрочнику. Ночами сидел, штук 50 перевел. На хорошем уровне было одно или два. - Вы про хороший уровень перевода? - Поэзии, поэзии. Потом я устроился диктором в Ташкентский радиокомитет. В 6 часов утра мы открывали эфир: я и мой приятель - молодой узбек. Он читал по-узбекски, а я по-русски. От себя рубильничек - ты уже в эфире, на себя - можно кашлянуть. Первое время ужасно путался. И вот однажды приятель не пришел. Ко мне вбегает начальство и говорит: "Ты можешь по-узбекски начать передачу?" Я говорю: "Не знаю, мне надо потренироваться". "Некогда тренироваться, через 3 минуты эфир. Давай - поехали". До сих пор я помню то, что произнес. (Очень бойко и с выражением говорит по-узбекски). - Здорово! - Вот именно. Узбекский язык, как и многие восточные языки, очень красивый. Только послушайте: чемодан по-узбекски - чемадон. Во множественном числе - чемадонлар. Если падеж какой-то - то чемадонларнин. Если что-то еще - чемадонларнингиз. А еще бывает - чемадонларнингизнир. Это же прелесть. Хоть узбекский надо было выучить, дураку. А то я никаких языков не знаю. Потом работал в закусочной. Там старичок-скрипач был и пианистка, а меня взяли с аккордеоном. Там я выучил все военные песни, все песни Вертинского, Лещенко и Козина, все воровские и бандитские песни, потому что я не только играл, но еще и пел - с семи вечера до двух ночи. Каждый день в этой закусочной была драка, а примерно через день кого-то убивали. Туда приходили фронтовики с орденами, кто без руки, кто без ноги. Такие лица! Старик-скрипач хотел брать с них деньги, а пианистка сказала: "Вы что, с ума сошли? Они же с фронта". И мы с них денег не брали. Отдельно всегда сидела другая компания. Тоже довольно интеллигентная - воры в законе. Платили огромные деньги старичку и вели себя очень прилично. Эти заказывали Козина, Лещенко, Вертинского. Но иногда бывала и третья компания - отмороженное хулиганье. Они наматывали тридцатник красного цвета на вилку или на нож и метали их на сцену. Только знай уворачивайся. Это так они заказ делали. "Мурку!" - орут. Как-то раз это хулиганье сцепилось с фронтовиками. И вы знаете, фронтовики им здорово накидали. Через пару дней пришел один молодой красивый человек в сером костюме. У него был такой значок - три карты: тройка, семерка, туз. Я спрашиваю: кто это такой? Мне говорят: это самый главный вор-рецидивист, авторитет, его все боятся. Он может легко убить человека. Убить - и пройти мимо. Такое ведь мало кто может. Он что-то сказал хулиганью и ушел. С тех пор они никогда не трогали фронтовиков. Никогда. А старичок нас с пианисткой надувал: брал 50% себе, а 50% отдавал нам. Как-то раз мы устроили забастовку. Пианистка говорит: "Как вы можете! Леня поет за вечер десятки песен, вы должны платить нам больше". В результате выбили себе 60%. - Так вы были богатым человеком по тем временам? - Что вы, совсем нет. Самое острое воспоминание моей жизни -­ физиологическое. В перерыве между лекциями выходили во двор института, а на втором этаже жил директор. Его жена варила в это время бульон с курицей, и мы, как собачонки, ходили и вдыхали, вдыхали этот запах. Я был похож на Сталина больше самого Сталина - Меня всегда почему-то не любили театроведы. Особенно когда я работал у Анатолия Эфроса. Если вы откроете рецензии тех лет, то увидите, что меня или пинают, или, что еще страшнее, не замечают вовсе. Это подобно удару ниже пояса. Словно бы тебя и нет. Вот недавно вышла статья в журнале "Признание". Вы знаете такой? - Нет. - Очень красивый журнал. И там театровед Фирстова некая написала статью обо мне. С таким пиететом. Я даже ей позвонил и сказал, что ничего подобного никогда о себе не читал. Обо мне никогда не писали так тепло, даже восторженно. Вы уж укажите ее фамилию - Фир-сто-ва. Остальные ругали. - Может быть, вам это просто мерещилось? - Неужели я буду вам врать в 75 лет? Вот зритель - да. Зритель меня принимал всегда чудесно. Любой зритель - солдатский зал, колхозный, интеллигентский. - В чем же причина? - Может, это идет от самого большого критика, с которым я как-то не так поздоровался. - Вряд ли. Думаю, вы просто немного выбивались из общего эфросовского строя. Вы артист совсем иного толка, с более острым рисунком. Есть в вас что-то такое кафешантанное. Вы всегда находили общий язык с Эфросом? - Творческие отношения были нормальные. Он меня уважал как актера, а я перед ним преклонялся. А вот человечески была несовместимость. Такое же случается. Не зря космонавтов подбирают по совместимости. Но на репетициях с ним было потрясающе. Я научился у него одной очень важной вещи. Самое трудное в жизни, особенно в жизни актера, - самоограничение. Не вылезать на передний план, даже если ты очень яркий. Можно играть Отелло и так надоесть зрителю, что он только и будет думать, когда же ты уйдешь со сцены. А можно играть маленькую роль и создать образ. Я так Дорна стараюсь в захаровской "Чайке" играть. Тихо, без напора, на нюансах. Это такое наслаждение. В молодости я этого не понимал. Я играл романтические роли - Теодоро в "Собаке на сене". Или в спектакле "Вей, ветерок" - она умирает, я ее на руки, лодка плывет. Еще Мересьева играл, Ленина, Сталина. - Ленина? Сталина? Как на вас счастье-то такое свалилось? - Не знаю. Не знаю. Никогда не был членом КПСС. Никогда не якшался с КГБ. Вы только подумайте. Дядьку, родного брата отца, - он был замнаркома внутренних дел Украины, носил три ромба (это сегодня генерал-полковник) - застрелили в кабинете. Он основал пресловутую ВЧК с Дзержинским, воевал в Первой конной, дал деньги от НКВД на создание колонии Макаренко. Отца арестовали. Нас с мамой сослали. Причем отец потом, уже выйдя на свободу, очень гордился, что ему вернули орден Красной Звезды. Посмотри, говорил, у меня 36-й порядковый номер, а у Орджоникидзе - 37-й. Так и остался фанатиком. Я с ним жутко ругался. И вот после всего этого я играю вождей революции. - Вождь был еще жив? - Нет. Дело было в 1955 году, в Грозном. Сталин уже умер, но сталинизм еще нет. На Сталина я вообще-то, как видите, не очень похож, но у меня был такой грим... Я был лучше всех Сталиных. Я когда первый раз вышел на сцену - вдруг пушечный выстрел. Я решил: что-то взорвалось. Оказывается, просто все встали - там деревянные сиденья, и они хлопнули. Овация не прекращается. Потом они сели - опять грохот. И тишина. С Лениным я говорил свысока. А он, наоборот, чуть ли не заискивающе. Как-то раз выхожу на сцену, и вдруг - полная тишина. Сыграл сцену, пришел в гримерную. Прибегает помреж. Я ему говорю: "Дорогой, что со мной такое случилось, может, расстегнулось у меня что-то?" Он говорит: "Господи, я забыл тебя предупредить. Есть закрытое письмо Хрущева о разоблачении культа личности. Это целевой спектакль. Его сейчас смотрит КГБ. Я тебя должен еще огорчить. Больше Сталина играть нельзя, но ты эту роль все равно играть будешь. Снимешь весь грим. Наденешь тужурку, пенсне, папку возьмешь. А Ленин скажет не "попросите Сталина", а "попросите референта". И с тем же текстом. И вот еще что. Не знаю, как сказать. Мы же были представлены к Сталинской премии...". "Ну и что?!" - "Накрылась!" - Ужас! - Ленина играл позже, в Воронеже. В "Третьей патетической". Играл трагическую фигуру - Ленин все понял, но поздно. Уже был болен, ВКП(б) и соратники были против него, и он один своим решением ввел нэп. Я очень серьезно играл. Стремился к предельной естественности. Прием у зрителей был потрясающий. Меня даже представили к званию "Заслуженный артист", но я сбежал из Воронежа в Москву - в Школу-студию МХАТ. И мне все в театре говорили: "Ты что, с ума сошел? Зачем тебе второе образование? Ты уже Ленина играл". Но меня было не остановить. Грибов заботился обо мне, как нянька - А в самом деле, почему вы решили поступать в Школу-студию? - Посмотрел спектакль "На дне" с Грибовым. Я эмоциональный был и сразу же написал ему письмо, не ожидая, что он ответит. А он ответил: приезжайте в Москву. Приехал, стою с чемоданчиком в Камергерском у входа в театр. Он выходит. Я говорю: Алексей Николаевич, здравствуйте, я Броневой, я вам писал. Он говорит: отлично, давай начинай читать. Я спрашиваю: что, прямо здесь? Он говорит: да, ты меня сейчас проводишь до дома и читай. И я начал читать финал "Тараса Бульбы". Сначала тихо, потом как заору на всю улицу. Подошли к дому. "Ладно, - говорит, - сейчас отпуск, они все на дачах, я всех через два дня соберу. У тебя жить есть где?" - "Есть". - "Деньги есть?" - "Есть". Переночевал две ночи на Казанском вокзале, жрать было нечего, конечно. Ну, ничего. Перебился как-то. Голод, кстати, от язвы желудка очень помогает. На третий день прихожу. Смотрю: подъезжают - Массальский, Топорков, Блинников, еще кто-то, Радомысленский. А Грибов бегает, ну просто как нянька. Вызвали. Вхожу - сидят. Страшно ужасно. И я опять пошел "Бульбу" читать, но уже смягчил немного. Я тогда на вокзале многое переосмыслил. Потом Топорков говорит Сарычевой: "Вроде бы у него какой-то украинский акцент? Вы же Качалову, перед тем как его Станиславский на роль Берендея утвердил, исправили южный акцент. Может, поработаете и с ним?". Тут я не выдержал. Как Топоркова зовут, не знал, и говорю: "Уважаемый товарищ, в каких местах вы у меня обнаружили украинский акцент?". "В тех, где говорите от лица Тараса Бульбы". - "Но Гоголь же не написал, с каким акцентом говорить". В общем, поспорили. Сорок минут я потом сидел в коридоре, ждал ответа. Наконец вылетает Грибов, радостный: "С тебя пол-литра, тебя взяли сразу на третий курс". Жил я в общаге на Трифоновке, опять нищета наступила. Грибов видел, как я тяжело живу. Как-то раз говорит: "Давай сделаем "Злоумышленника" Чехова на двоих. Ты - следователь, а я - этот, который гайки отвинчивал". Мы сделали и раза два в неделю играли по заводам. Я получал рублей 15. Вы шутите?! Стипендия была 29 рублей. Меня за это однокашники очень не полюбили. - Вам никто не говорил, что вы немного похожи на Грибова? Не только внешне, но и актерски. - Похож? Я, кстати, и Чебутыкина репетировал в студии Художественного театра, это же его роль. Может быть, потому он так ко мне и отнесся. Если бы я встретил Захарова 40 лет назад - Больше всего я не хочу, чтобы казалось, что я жалуюсь. Эти интервью проклятые, все время идешь, как по жердочке, и кажется, что вот-вот свалишься в пропасть. Чуть вправо - ты упал туда, где хвастовство, чуть влево - туда, где жалобы. - Но вы ведь не жаловались пока. - Как же? А на критиков? - А когда вы играли в спектаклях Захарова, вас ругали критики? - Нет, никогда. - Может быть, дело просто в том, что в эстетику Захарова вы вписываетесь органичнее, чем в эстетику Эфроса? Может быть, вы с Захаровым нашли друг друга? - Послушайте, а это мысль! Да, да, конечно. Вы знаете, между артистом и режиссером обычно антагонизм. Это естественно. Но с Захаровым у меня впервые в жизни (хотя он человек очень непростой) сложились душевные отношения. Он еще хочет что-то сказать, а я уже все понял. Я что-то хочу предложить, а он уже все схватил. Но я его нашел только 16 лет назад. Почему не 40? Мы бы столько вместе сделали. - Странно. Вы же жили в одном городе. - Не знаю, не знаю почему. Не звал он меня раньше. А 16 лет назад позвал. Сам позвонил. К вашему сведению, никто сам не звонит, секретаршам поручают. Позвонил и говорит: "Я хочу пригласить вас на роль Крутицкого". Я отвечаю с привычной прямотой: "Марк Анатольевич, разве приглашают на роль Крутицкого? Приглашают на короля Лира, на Арбенина, на Отелло. А что такое Крутицкий?" Он говорит: "Приходите ко мне в театр, я вам объясню". И объяснил, что и Станиславский, и Плотников, и Лебедев играли неправильно. И сам Островский тоже ошибся. Если Крутицкий - маразматик и кретин, Брежнев в последние годы своей жизни, тогда зачем Глумову так хитрить? Нет, это человек большого интеллекта, которого даже его друзья-реакционеры выгнали из Генерального штаба. Это такая бестия, такая сволочь. Он изгнан, но все нити политические и экономические в его руках - все схвачено. Никому раньше в голову не приходила такая трактовка. Я фотографии Станиславского смотрел: полного идиота изображает. А Захаров глубже все решил. Мы "Мудреца" уже 15 лет играем. Интересно, как меняется реакция зрителей. Раньше, когда я произносил название своего сочинения "Трактат о вреде реформ вообще", зал, явно демократический, воспринимал это насмешливо. Теперь на этой же фразе - гром аплодисментов. То есть, я так понимаю, что зал за Крутицкого? Я ненавижу свои глаза, свои руки, свое лицо - Вы, судя по всему, идеалистический человек. Тем не менее вам всегда удавались роли циников и мерзавцев. Откуда вы все это в себе черпаете? - В молодости я играл в карты, на бильярде, выпивал, гулял. Сейчас смотришь, такая огромная жизнь за тобой. Моя ли это жизнь? Я дал вам свое фото двухлетнего, вот примерно в таком возрасте я вылез как-то на балкон своего дома на Крещатике. На противоположной стороне начиналась улица Ленина, и к параду перед 1 Мая туда съезжались машины. Косиор, Якир - все туда съезжались. Стоят войска, все замерли. И вдруг, смотрю, выстроили помост, и примерно 700 или 1000 детей маленьких стоят на нем с цветами. И маленькая девочка одна на вышечке деревянной. Они поют. Я даже запомнил мелодию и слова. Она начинает: "Вчера була у Сталина. И вим мене признав. И ци чаривни квиточки мини подаровав. У тих чаривних квиточек чаривна сила е. Бо це дарунок Сталина, що силу всим дае". И весь хор детский: "А-а! А-а!". Она: "Що силу всим дае!". Потом - она: "А-а! А-а!". Хор: "Що силу всим дае". А я между решетками смотрю и думаю, как же это прекрасно! Через какое-то время немножко подрос, и всех этих людей расстреляли. И я все пытался понять, как увязать эту девочку, ее пение чудесное и весь этот ужас. Я до сих пор увязать не могу. Просто первое - мое романтическое впечатление от жизни, от ее красоты, а второе - это настоящая жизнь. Вы знаете, оттого что я все время получал роли негодяев, я буквально сходил с ума. Через много лет, уже после того, как я сыграл Мюллера, я приехал в Киев на два выступления. Нашел там свою музыкальную школу. Захожу - переменка, все бегают. И мне навстречу идет мой учитель Алексей Петрович. Ему лет 80 уже. Я его сразу узнал, а он меня нет. Я говорю: "Здравствуйте, я Леня Броневой". Он вспомнил меня, обрадовался: "Ленечка, господи, как хорошо, что ты приехал. Давай я соберу сейчас всех учеников с 1-го по 6-й класс по классу скрипки". И действительно собрал. Я вышел перед ними и говорю: "Ребята, вы меня знаете по этому фашисту проклятому, но я совсем не для того к вам пришел, чтобы рассказывать о нем и об этой своей роли. Я тут учился. Я окончил два класса. На скрипке я не могу уже играть. Вы же знаете, если даже день не позанимаешься - то все. А я не держал ее в руках 30 лет. Но сейчас я сяду за рояль и голосом спою вам за скрипку первую часть Концерта Вивальди, которую я выучил во втором классе. А аккомпанемент - это, считайте, будет оркестр". Сел за рояль и спел им. Показать? (Долго и вдохновенно поет скрипичный концерт Вивальди). Что творилось с этими детьми! Они вцепились в меня. Повисли на мне... Вот была минута счастья. Откуда, откуда вы так точно поняли, что я идеалист? - Да сразу видно. Я бы сказала, что ваш максимализм, принимаемый иногда за вредность, есть производное от идеализма. Идеалисты, с точки зрения обывателя, всегда бывают немножечко вредными. - Я не вредный. Это просто защитная реакция на жизнь. Она сформировалась от многих скитаний, от бед. Я столько ездил - из провинции в провинцию, из провинции в провинцию. У меня уже защитный панцирь. Это во-первых. А во-вторых, я рожден с ужасным чувством неуверенности в себе. Мне не нравятся мое лицо, мои уши, мои глаза, мои руки. Я ненавижу все это в себе. Наверное, потому, что мне очень нравился Грегори Пек. Я смотрел "Римские каникулы" и думал: "Господи, как же везет людям. Такой прекрасный, такой милый человек и так талантлив". Весь мой максимализм - он же на меня и направлен. Я не похож на тех, кого я играл. - Вы не любите свою профессию, потому что это всегда немного душевный стриптиз. А я свою - потому что очень неприятно лезть к людям в душу и обо всем их расспрашивать. Но тем не менее вы продолжаете играть, а я продолжаю работать в газете. - Да, да, конечно. Вы уже приняли этот путь и, значит, как человек цельный - надеюсь, цельный - должны его продолжать. И я должен. Я артист поневоле. Но я же артист.