Бросайте, и выплывет: писатель как серфер духа
С неторопливых страниц веет душевным здоровьем, спокойной силой и правильностью мировосприятия, чуждыми занудного морализаторства. Андрей Рубанов предельно циничен и до крайности сентиментален, угрюм и поразительно нежен. Он не боится заглядывать в бездну безумия и знает, как проникнуть в будущее. Сборник рассказов писателя внимательно изучила критик Лидия Маслова, выбравшая это издание в качестве книги недели «Известий».
Андрей Рубанов
Жёстко и угрюмо: рассказы
Москва: Издательство АСТ : Редакция Елены Шубиной, 2019. — 315 с.
13 рассказов одного из самых внутренне прокачанных и собранных мачо современной русской литературы Андрея Рубанова объединены слоганом «Жестко и угрюмо». Также называется первый рассказ — уж больно понравилось писателю это определение основной интонации его творчества, сформулированное известным кинематографистом, собравшимся купить права на дебютный роман 35-летнего Рубанова «Сажайте, и вырастет».
Небрежно прикрытого псевдонимом «сверхмодного» режиссера (не дочитавшего книгу, а купившего права с целью возможной спекуляции) без труда опознает любой, кто хоть приблизительно знаком с отечественным кинопроцессом: «Ржанский, сам Ржанский захотел меня, — не какой-нибудь ремесленник, не лабух дешевый, не посредственный производитель косноязычных сериалов, а легендарный и скандальный Илья Ржанский, сумасшедший питерский гений, создатель фильма «Пять», в котором голые старухи обливают друг друга красным вином и поют красивые срамные песни, а потом всё кончается плохо — но впечатление остается хорошее».
Во втором рассказе Рубанов находит свои синонимы для «жестко и угрюмо». «Мне нравится всё злое и безжалостное», — напоминает писатель перед тем, как раскрыться с довольно неожиданной для жесткого угрюмца стороны. «Четыре слезы в черном марте» — объяснение в любви к жене, с которой герой вместе всего год, но успел проникнуться огромным уважением прежде всего к такому нечасто одобряемому мужчинами в женщинах качеству, как независимость. Рубанов же от этой независимости и отдельности самостоятельной женской личности явно балдеет, нанизывая целую гроздь обозначающих ее эпитетов: «…она имела личную персональную собственную однокомнатную квартиру; съезжаться не спешили».
Проводя однажды одинокую ночь в жениной квартире (чтобы не проспать ранний самолет), безжалостный злюка Рубанов вдруг погружается в удивительные по душевной тонкости рефлексии о том, не слишком ли бесцеремонно он вторгся в жизнь любимой женщины: «Так было приятно видеть ее беспечность и легкость, и ее дом весь был таким же — обителью легкого отношения ко всему, что есть; а я приполз — тяжелый, лязгающий, — и всё прекратил. И теперь она носила моего ребенка».
Ребенок этот благополучно появляется на свет в предпоследнем рассказе «Слинго-папа», где Рубанов совершает настоящий отцовский и супружеский подвиг, осваивая практику перманентного ношения младенца в слинге, привязанном к родителю практически круглосуточно по системе «всё время на руках». Иной брутальный мачо в ответ на такое предложение разрыдался бы и хлопнул дверью в истерике, но не таков Рубанов, который, похоже, лишь для виду немного сопротивляется поначалу и пытается бунтовать («…Я никогда не разберусь в этих узлах. На меня не рассчитывай. Даже не думай».) и смеется над увлечением «привязными способами материнства». Однако в итоге не только находит удовольствие в висящем на шее шестикилограммовом существе, но и подводит под эту малокомфортную ситуацию философию, как обычно у него, конструктивную, мужественную и никак не соответствующую глупому ярлыку «угрюмости»: «Хотелось привязать дочь покрепче, чтобы в первый — и главный — год своей жизни она пропиталась мною, чтобы установилась связь; чтобы она не только сама попала в будущее, но и как-нибудь втащила меня, пусть уже стертого с лица земли, но еще привязанного узлами, на спине крест-накрест, спереди поперек».
Вообще, читая об отношениях автора к близким, испытываешь все оттенки и градации зависти, по очереди мечтая оказаться его товарищем, женой, сыном, дочерью, бабкой. Ну и, конечно, до дрожи хочется хоть на минуточку стать самим Рубановым в рассказе «Пацифик», где он отправляется на остров Пасхи за счет модного некогда журнала «Объява» (тоже вполне прозрачный «блатной» псевдоним для хипстерского глянца, задававшего «стандарты остроумия и художественного свободомыслия»).
Там с помощью доски для серфинга герой вступает в опасные, но интересные отношения с океаном, в которых опять-таки философии больше, чем спорта: «Кататься на доске трудно научиться, это физически тяжелая забава, а вот держаться на воде, двигаться туда, куда нужно, используя воду как самодвижущуюся дорогу, — это пригодится любому взрослому человеку».
Ощущение взрослого, точнее, грамотно взрослеющего человека, не кидающего суперменские понты, а действительно понимающего, как «держаться на воде», выгодно отличает Рубанова от многих современных русских (да и не только) писателей, инфантильно и эгоистично барахтающихся в пене своих комплексов и неврозов, начиная от страха смерти (который в рубановском организме, похоже, вовсе не вырабатывается) и заканчивая обидой на баб, достигающей иногда чеховского калибра, но, увы, без чеховского снайперского умения припечатать одним словом душную дамочку.
Одна такая в высшей степени колоритная личность возникает в рубановском рассказе «Вдовьи бреды»: представившаяся продюсером общественного телевидения дама несколько раз встречается с известным писателем, развивая перед ним абсурдные фантастические планы по реализации различных способов быстрого многомиллионного обогащения. Но и тут ловкий Рубанов, считающий самым страшным грехом убивать время, однако нашедший пользу даже в тюремной отсидке, обнаруживает смысл в потраченных на безумицу часах: «Наверное, пятая, если не четвертая часть жизни человека проходит в тех или иных бредах — любовных и алкогольных, наркотических и душевных; в бредах старости, горя, отчаяния. И вот попадаешь, выходишь на чистый источник бреда, на колодец, откуда бред поступает в мир; в такие колодцы обязательно надо заглядывать».
На слове «заглядывать» в голову неожиданно приходит подошедший бы ко всему сборнику эпиграф из песни Валерия Меладзе: «Я заглядывал в запретные зоны, заплывал я за буйки многократно, я проигрывал и был чемпионом, и потому мне всё понятно». Хотя, конечно, немного неловко цитировать попсу, примерно представляя музыкальные вкусы рубановского лирического героя: писатель, прославившийся книгой о том, как сидел в тюрьме, ничего вульгарного, кабацкого или хоть отдаленно шансоноподобного в своем интеллигентном плейлисте не держит. Вероятно, самый его жесткий музыкальный экспириенс описан в завершающем сборник рассказе «Концерт Елизарова во Владивостоке»: «Героями его песен были нацистские офицеры, педофилы, маньяки, педерасты и свингеры. Елизаров вскрывал и дефлорировал все табу, для него не существовало запретных тем».
В рассказе о том, что писатель — как артист, должен быть красивым, иначе успеха не добиться, Андрей Рубанов делает коллеге Михаилу Елизарову комплимент, который можно отнести и к нему самому: «Красивый писатель и пишет красиво; всё вокруг него превращается в красоту и гармонию».
