Октябрьская революция и гражданская война дали нам не только новый государственный строй, но и новую литературу. В прозе ее олицетворяли и совсем юные, встретившие 1917-й подростками или гимназистами (Фадеев, Шолохов, Гайдар), и молодые, но с уже накопленным дореволюционным опытом жизни (Булгаков, Катаев, Зазубрин, Зощенко), и пожилые, но вдруг удивительно и страшно помолодевшие в своих произведениях, подобно Александру Серафимовичу с «Железным потоком».
Среди порожденных теми событиями писателей одним из самых могучих был Леонид Леонов, 120-летие со дня рождения которого отмечается сегодня. А может, он был и самым могучим. Именно его прочили в наследники Горькому, в неполные 30 лет возводили в классики советской литературы.
Судьба Леонова схожа с судьбами многих его сверстников. Совсем молодым был призван в Белую армию, потом перешел в Красную, начал публиковаться еще до революции, но раскрылся неповторимым талантом в начале 1920-х. Слава сменялась опалой и угрозой ареста, книги то издавались стотысячными тиражами, то изымались из библиотек, спектакли по пьесам снимались, все время маячило страшной тенью купеческое происхождение и месяцы, проведенные у белогвардейцев.
В сухом изложении биография Леонова отличается разве что этим: прожив почти сто лет, он увидел Россию без коммунистов у власти. Вернее, с перекрасившимися коммунистами. Потому, наверное, и не приветствовал их…
Леонов — действительно писатель огромной силы. Замес художественности в его прозе 1920-х – начала 1930-х настолько густой, что меня до сих пор, сколько бы ни открывал те произведения, начинает лихорадить. Так бывает, когда ешь икру или сливочное масло без хлеба…
Поколения сменяют друг друга, и сейчас о Леониде Максимовиче Леонове знают немногие. Читают мало. Если бы не яркая книга о нем Захара Прилепина, не переиздание его сначала ранних вещей, а потом и основного корпуса произведений в составе шеститомника (опять же при участии Прилепина), о Леонове знали бы еще меньше.
Такова, наверное, закономерность: тех, кого при жизни издавали предостаточно, о ком писали монографии одну за другой, забывают, тех же, кого издавали скудно, кого много ругали или о ком вовсе молчали, изучают на протяжении десятилетий, как случилось с Булгаковым, Платоновым, Бабелем.
В нашей домашней библиотеке были три леоновские книги. Две достаточно тонкие — «Барсуки» и «Соть», и одна толстенная — «Русский лес». Однажды, мне было тогда лет 15, возникло любопытство, о чем можно написать целый роман под названием «Барсуки». Открыл…
«Прикатил на Казанскую парень молодой из Москвы к себе на село, именем — Егор Брыкин, званьем — торгаш. На Толкучем в Москве ларь у него, а в ларе всякие капризы, всякому степенству в украшенье либо в обиход: и кольца, и брошки, и чайные ложки, и ленты, и тесемки, и носовые платки... Купечествовал парень потихоньку, горланил из ларя в три медных горла, строил планы, деньгу копил, себя не щадя, и полным шагом к своей зенитной точке шел».
Над текстами Леонова не паришь, по ним медленно ползешь, ощупывая каждую фразу, как камешек. Его читаешь не только с душевным напряжением, что свойственно при общении с настоящей прозой, но и умственным. И главное — ум в случае леоновских произведений напрягать хочется, в отличие от многих других вроде бы сложных и глубоких авторов.
Помню, я прополз «Барсуков» и «Соть» и совершенно зачарованный перешел к «Русскому лесу». И через несколько страниц отбросил. Почувствовал досаду — не верилось, что это написал тот же человек. Казалось, кто-то подделывается под него, местами умело, а чаще так, что получается пародия.
Тогда я не знал — можно писать не только по вдохновению, но и для пользы дела, можно упрощать свой художественный язык, чтобы было доходчивей; можно конструировать, а не сочинять или переносить на бумагу живую жизнь.
«Русский лес» принес тогдашнему советскому обществу — времен первой, 1950-х, оттепели — пользы куда больше, чем другие произведения Леонида Леонова. Через сбережение деревьев пришло осознание необходимости сбережения людей, народа. Леонов в этом романе показал страшные будни недавнего прошлого (а когда писал, эти будни были настоящим), где слежка друг за другом — обычное дело, где дети искренне и решительно отрекались от отцов, которых государство объявляло врагами, или же сами, опережая государство, указывали на отцов.
Леонов писал свой «Русский лес» еще при Сталине, поэтому многое ему приходилось давать иносказательно или же слишком в лоб, в надежде, что умный читатель поймет. Я, ребенок так называемой перестройки, в то время понять не смог. И Леонов на долгие годы перестал меня интересовать… В 1990-е попытался прочесть только что изданную «Пирамиду», но не осилил. Опять же — не понял, воспринял как усложненную до предела вариацию «Мастера и Маргариты».
Вернулся к «Пирамиде», благодаря книге Захара Прилепина. Прочитал почти всего Леонова: «Дорога на океан», «Вор», «Петушихинский пролом», «Метель», «Нашествие», «Саранча», «Пирамида», «Evgenia Ivanovna»... Обогатился, но и расстроился от того, что всё же вряд ли Леонов вернется к читателю так же широко и громко, как вернулись или открылись его сверстники Булгаков, Набоков, Газданов; что вряд ли будет жить в истории русской литературы рядом с Шолоховым, Катаевым, Зощенко.
Как это ни печально, но Леонов когда-то — скорее всего в брежневские времена, когда его не читали, но зато обильно награждали, да и сам он десятилетиями не публиковал художественное — выпал из обоймы необходимых писателей. А вернуться в нее практически невозможно.
Но, с другой стороны, чего не случается…
Автор — писатель, лауреат премии правительства РФ и «Большой книги»
Мнение автора может не совпадать с позицией редакци
