Третьяковка расширила постоянную экспозицию за счет четырех произведений Ильи Кабакова. Ранее в здании на Крымском Валу демонстрировались только «Ответы экспериментальной группы». Теперь же появился знаковый альбом «Полетевший Комаров» и три картины: «Пейзаж с горным озером», «Человек и домик» и «Бердянские леса». Это пополнение можно было бы воспринять как дежурный мемориальный жест (всего несколько дней назад основатель советского концептуализма ушел из жизни). Но, всматриваясь в искусство Кабакова, понимаешь, что оно сегодня актуально как никогда, и жест галереи в первую очередь именно признание этого факта и только во вторую — дань памяти мастеру.
Обычно говорят, что Кабаков был первым, кто сумел рассказать всему миру о советском быте, неприглядной повседневности в коммунальных квартирах и очередях. Причем сделал это языком искусства. В общем, так и есть. И хотя сам он никогда не жил в коммуналках и его творчество отнюдь не документально, само оно уже исторический документ, художественный слепок эпохи, прекрасный способ понять и почувствовать «низовую» эстетику жизни той страны, которой уже нет. Эстетику в широком смысле — не только прекрасное, но и нелепое, убогое, забавное, пустое.
Однако значит ли это, что его искусство только о прошлом и может нам поведать о наших родителях и бабушках-дедушках, но не о нас самих?
Одна из самых известных инсталляций Кабакова называется «В будущее возьмут не всех». Авторы многочисленных некрологов, конечно, упоминали ее, подчеркивая, что самого-то художника в будущее (то есть в вечность) уж точно взяли. А как насчет настоящего, современности? О чем искусство Кабакова говорит нам сегодня?
На самом деле, листая сейчас его знаменитые альбомы — циклы картинок с подписями будто из детских книг, — вспоминая масштабные инсталляции и подчас обескураживающие станковые вещи, ловишь себя на мысли: это ведь отнюдь не только про СССР. И не только про нашу страну.
Это про человека, в сущности, ничем не примечательного. Человека, которого можно найти везде. Маленького человека. И здесь, конечно, читается продолжение литературной традиции XIX века — Гоголя и Достоевского, тем более что творчество Кабакова логоцентрично. Но кабаковский герой не страдает (по крайней мере, внешне), не вступает в острый конфликт с этим миром. Он скорее плывет по течению и мимикрирует под среду, совершенно теряя индивидуальность. Поэтому куда более точная параллель — французский экзистенциализм. Мерсо из «Постороннего» Альбера Камю — это абсолютно кабаковский типаж, и мы ему сочувствуем не потому, что он сам нам сколь-нибудь симпатичен (автор не делает ничего, чтобы мы ему симпатизировали), а просто потому, что это человек.
Правда, Кабаков все-таки добавляет один очень важный, почти романтический мотив, наделяя героев умением мечтать и буквально приподнимая их над унылой повседневностью. Выражается это в метафорах — прежде всего в теме полета. Вспомним и «Полетевшего Комарова», и, главное, «Человека, который улетел в космос из своей комнаты» — знаковую инсталляцию, где в центре каморки сооружена катапульта из подтяжек, а в потолке — дыра. Работа ведь не только об эскапизме, но и об умении мечтать о невозможном, несбыточном. А еще — о «нетости»: мир вроде есть, а героя в нем уже нет — улетел.
Но и мир у Кабакова странный. Мы сегодня говорим об эпохе постправды — принципиальной невозможности понять в бесконечном потоке информации, где истина, а где фейки, и неизбежном превращении последних в своего рода новую правду, новую реальность. И именно у Кабакова окружающая реальность становится симулякром, фантомом, с одной стороны, до деталей правдоподобным, а с другой — абсурдным по своей сути. И герой абстрагируется от нее — пусть даже только в мечтах или самоощущении.
Кажется, Комаров и другие персонажи вовсе не соприкасаются с тем глобальным, частью чего они неизбежно являются. В искусстве Кабакова нет политических съездов, демонстраций, союзных строек, да и вообще какой-то «большой» социальной жизни, но нет и войн, катастроф. Реальности исторической, географической он противопоставляет «виртуальную» реальность, в которой одинокие люди одиноко летают по небу или катапультируются прямиком в космос из своей комнаты. В этом смысле он предвосхитил появление интернет-пространства, абсолютно параллельного физическому (ведь сегодня мы в буквальном смысле можем отправиться к другим планетам, не вставая из-за компьютера и забыв, что происходит за окном), и курс на тотальное, глубинное одиночество.
Принято подшучивать над фотографиями, на которых сняты школьники на переменке, сидящие рядом, но не общающиеся, а уткнувшиеся в свои гаджеты. Но дело же не в детях и их смартфонозависимости — взрослые тоже перестали общаться в реале, ходить друг к другу в гости. Старшие поколения нет-нет да и вспомнят с ностальгией о коммунальной жизни, когда соседка в любой момент могла заглянуть за солью, да и остаться попить чайку. Однако в искусстве Кабакова уже в те годы, задолго до появления всяких VR-гарнитур, герои, даже живя в коммуналках, оказывались дистанцированы, отгорожены от всех других. В «Ответах экспериментальной группы», где есть только реплики воображаемых советских граждан, подчеркнуто банальные, он показал иллюзорность, бессмысленность дежурных социальных контактов.
«Дальние прогулки лучше всего совершать одному, без друзей… И широкий обзор, и разнообразие вида искупают твое одиночество… Изредка издали пролетает такой же любитель одиноких путешествий», — гласит подпись под одним из листов «Полетевшего Комарова». И вот настала эпоха, когда каждый может «летать» в своем пространстве. Стали ли люди от этого счастливее? Счастливы ли персонажи Кабакова? Сложные вопросы.
Но чего у этих героев не отнять, так это их маленького мирка, кафкианская клаустрофобичность которого оборачивается странным уютом. И это то немногое, в чем кабаковский Человек (или точнее — Человечек?) находит опору и что до поры до времени удерживает его от последнего полета. На картине «Человек и домик», вошедшей в постоянную экспозицию ГТГ, мы видим несколько абстрактных пересекающихся линий, но между ними на безликом белом фоне — крошечный зеленый островок с домиком, напротив которого одинокая фигура.
Первая версия полотна была создана в 1969 году. Кстати, Кабаков на три года предвосхитил появление похожего образа в «Солярисе» Тарковского — там островок с домом Криса плывет в безбрежном космическом Океане (и, вероятно, является иллюзией, рожденной специально для космонавта этим внеземным разумом). Понятно, что для Кабакова это было метафорой внутренней эмиграции, декларацией пустоты того, что вокруг. Но сегодня «Человек и домик» вдруг обретает новые смыслы: сначала — связанные с самоизоляцией, а затем — с ощущением, что мир вокруг рушится, сходит с ума и остается только твой личный мирок как островок спокойствия. Пусть даже иллюзорный.
Автор — кандидат искусствоведения, культуролог, обозреватель «Известий»
Позиция редакции может не совпадать с мнением автора
