Поспешно отнесенный к реализму, сенсационный, социальный, сентиментальный, местами назидательный, но чаще упоительный Диккенс неспроста занял почетное место на русской, а затем и на советской книжной полке. Где-то между «Макбетом», «Дон Кихотом», «Полтавой» и «Анной Карениной» обязательно обнаруживался Оливер Твист, Копперфильд или Пиквик. А то и полное собрание — бутылочно-изумрудные с золотым тиснением корешки. Друг, враг и соперник Уильяма Теккерея, непримиримый оппонент Томаса Гоббса с его протолиберальным «Левиафаном», учитель Толстого, Достоевского, сестер Бронте и Вирджинии Вульф заставляет перелистывать страницы, чтобы скорее пропустить праведников и добраться до злодеев. А если и соблазняет кебменами, трубками, джентри-самоубийцами, нежарким летом и пятью часами пополудни, то только в «Посмертных записках Пиквикского клуба».
Намного чаще читателю достаются обездоленные дети, родившиеся в работном доме, добродетельные бедняки, чьи монологи больше напоминают проповеди, и будто бы позаимствованный из газетных хроник сюжет, прихотливо петляющий из конторы гробовщика в камеру, мимо страшной черной виселицы в холодный, словно тюремный погреб, дом уродливого буржуа, чахнущего, как Кощей над златом.
О хорошей литературе спорят. Уже Честертон сомневался в романах Диккенса, предлагая считать его прозу сплошным потоком. Зато часто изменявший своим литературным пристрастиям Лев Толстой считал британского романиста едва ли не главным мировым гением. «Если вы просеете мировую прозу, останется Диккенс; просейте Диккенса — останется «Давид Копперфильд», просейте «Давида Копперфильда» — останется описание бури на море», — образно рассудил он.
Парадоксальный отзыв о религиозном, никогда не заигрывавшем с темными сторонами викторианском романисте оставил Иосиф Бродский, посчитавший Диккенса невольным, но изощренным адвокатом зла. Этот же тезис развивает друг нобелевского лауреата, литературовед Александр Генис, небезосновательно отмечая, что интереснее всего следить как раз таки за злодеями, ведь именно они обретают у Диккенса гоголевские краски и шекспировский масштаб.
И вот уже зверь-учитель, морящий голодом воспитанников, хвастаясь упитанностью сына, просит (по-гоголевски): «Вы его дверью не прищемите, когда он пообедает». Другой негодяй, узнав, что кто-то из «друзей» попал в беду, светски интересуется, уцелела ли хоть шея для виселицы. Или «подлый и бесчестный» Ральф Никльби, вешаясь на чердаке своего дома, говорит напоследок: никаких колоколов, никаких священных книг, бросьте меня на кучу навоза и оставьте там гнить, отравляя воздух. «Такая смерть — не наказание ростовщика, а вызов титана. Каин. Манфред. Скрудж», — пишет Генис.
И, разумеется, не только он отмечает, что социальные романы Диккенса современному читателю кажутся скучными. Положительные герои говорят как в церкви и оправдываются не нуждающейся в диалектике нищетой. «Прав тот, кто беден» — не смолкает диккенсовский «нарратор» — ведь бедняку предначертаны тюрьма, тяготы, работный дом… Но тут мы подходим к главной аберрации читательской оптики двадцатых-пятидесятых годов позапрошлого века и века нынешнего.
Диккенс — социальный писатель, пришедший в литературу из очеркистики. Сейчас этот факт, скорее, сыграл бы на понижение — знаем мы эту «остроактуальную» прозу о свалках и чиновниках. Но в диккенсовские, отнюдь не вегетарианские времена, в век накопления капитала, колониальных эксцессов, спекулятивного альтруизма на фоне закабаления бедных и фактически ничем не ограниченного использования детского труда подобный «пафос» имел совсем иное звучание. Именно поэтому погрязшие в мздоимстве и самоуправстве социальные институции — от школ и судов до «парадных подъездов» — кочуют из романа в роман, а «типичный» сегодня очеркистский прием — ироническое дистанцирование от происходящего, погружение читателя в скрупулезно воссозданную реальность внутри художественного пространства заимствовали все его бесчисленные поклонники — от Элизабет Гаскелл до Достоевского, от Уилки Коллинза до Толстого. И неслучайно во времена Диккенса журналистика берет верх над всеми другими видами искусств: возникает мнение, что она вот-вот вытеснит литературу, — зачем читать романы, когда есть такие яркие и жизненные сюжеты?
Но если ученики использовали достоверность как прием, наполняя ее диалогичными, а подчас и конфликтующими смыслами, то всё художественное пространство Диккенса пронизано его мировидением, его религиозностью, его специфическим протестантизмом. Если близкие к кальвинизму английские классики (Джон Мильтон, Уильям Блейк) романтизировали природу зла, то Диккенс настаивает на его приземленности, убожестве, несвободе. Многие современные Диккенсу философы, и в первую очередь Томас Гоббс, вслед за кальвинистами считали природу человека порочной. Труд — вот тот Левиафан, который сделает из этой обезьяны человека, полагали они. И именно в этом видел эксцесс буржуазного сознания Диккенс.
Дьявол обращает свет в тьму, но мир до конца никогда не будет им захвачен, верил Диккенс и пытался выбить из своих героев-злодеев раскаяние. Шутят, что «Домби и сын» навеял финал «Преступления и наказания». Но дело тут, конечно, не в Родионе Романовиче, внезапно и как-то нелогично раскаявшемся у реки.
Диккенс не возводил башенок. Он закладывал фундамент.
Автор — обозреватель «Известий», литературный критик
Позиция редакции может не совпадать с мнением автора
