«Россия в геополитическом смысле возвратилась на Восток»

О том, почему чиновникам надо чаще встречаться и разговаривать с учеными, в интервью корреспонденту «Известий» Ольге Ивасенко рассказал доктор историче­ских наук, директор Инсти­тута Дальнего Востока РАН СЕРГЕЙ ЛУЗЯНИН.

— Сергей Геннадьевич, в уходя­щем году вы официально воз­главили Институт Дальнего Востока РАН. Каким вы видите будущее института, которому сами отдали много лет? Будете сохранять традиции и стоять за преемственность научных поколений или начнете карди­нальные перемены?

— Мое избрание директором ин­ститута по времени совпало с нелегкой очередной полосой ре­формирования Российской ака­демии наук, когда президиум РАН фактически утратил часть своих полномочий, а все ключе­вые финансовые и администра­тивные рычаги перешли к Фе­деральному агентству научных организаций в ранге министер­ства — ФАНО. Это гигантская бюрократическая организация. Понятно, что это в основном чи­новники, не имевшие дел с ака­демической наукой. Реформа в первую очередь затронула около 900 научных институтов и цен­тров (сегодня их число сократи­лось примерно до 600) от Влади­востока до Калининграда и поч­ти полмиллиона ученых и тех­нических сотрудников от 25 до 50 лет — химиков, физиков, био­логов, историков, философов, обществоведов. Это интеллект России, ее главная ценность. Мне постоянно приходится под­робно объяснять чиновникам, что такое Институт Дальнего Востока, зачем он нужен, поче­му он не во Владивостоке, а в Москве и т.д.

Институт Дальнего Восто­ка — самый крупный не толь­ко в России, но и в мире из всех, которые занимаются комплекс­ными исследованиями Китая. Он уникален и имеет 50-летнюю историю, поскольку был обра­зован в структуре тогда еще со­ветской Академии наук в сентя­бре 1966 года. Тогда выяснилось, что в Советском Союзе нет ком­плексной экспертно-аналитиче­ской структуры, которая бы зна­ла Китай изнутри, подробно, по всем направлениям. Для этого и был создан научный центр. В постановлении было записано: «Создать институт, который бу­дет заниматься комплексным исследованием Китая, в откры­той печати именовать Институ­том Дальнего Востока». На са­мом деле институт был жестко ориентирован на изучение имен­но Китая. Со временем не со­всем логичное название успело стать научным брендом мирово­го уровня, менять который уже не было смысла. В 1991 году мы стали открытым институтом, частью Российской академии наук. Китайское направление, конечно же, осталось для нас основным, но в рамках ИДВ по­явилось еще около десятка науч­ных центров — например, корей­ский, японский, центры АСЕАН, Вьетнама, ШОС, безопасности в Северо-Восточной Азии и т.д. Ка­дровый костяк ИДВ был сфор­мирован и пополнялся профес­сиональными учеными — китае­ведами, бывшими дипломатами, разведчиками, военными, жур­налистами — то есть людьми, которые долгое время работали в Китае и хорошо знали страну и как минимум китайский и ан­глийский языки. Других таких центров по изучению Китая (ни по качеству работы, ни по коли­честву работающих в нем име­нитых ученых) нет. Даже в Аме­рике подобные институты на­считывают всего 5–6 штатных сотрудников, остальные — при­глашенные профессора.

— Российское государство на­звало приоритетом своей по­литики во всем XXI веке «по­ворот на Восток». У нас теперь есть целое министерство — Ми­нистерство РФ по развитию Дальнего Востока, которое за­нимается осуществлением мас­штабных задач в этом направ­лении. Насколько часто к по­мощи ваших специалистов в связи с этим обращаются чи­новники этого министерства?

— Достаточно редко. Они рабо­тают, на мой взгляд, чисто бю­рократически, занимаясь в ос­новном подъемом российских дальневосточных регионов, во­просы о международных контак­тах возникают лишь постольку-поскольку. Мы им нужны, когда речь идет о приграничной тор­говле или инвестиционных про­ектах с участием иностранных инвестиций, которых, к сожале­нию, на Дальнем Востоке пока не так уж много. С Министер­ством по развитию Дальнего Востока отношений и постоян­ных контактов пока не сложи­лось. Но мы надеемся на изме­нение ситуации. С полпредством президента в ДФО, которое воз­главляет Юрий Трутнев, контак­ты более плотные и осмыслен­ные, но мы бы тоже могли ока­зывать гораздо более серьез­ную аналитическую поддержку во всем, что касается взаимо­отношений со странами АТР, и прежде всего Китаем. Возмож­но, молодое министерство до конца не понимает, какими мощ­ными аналитическими ресурса­ми располагает ИДВ РАН. У нас собраны сведения буквально по каждому району КНР и других стран АТР.

— А обращаются ли к вам пред­ставители крупного бизнеса, заинтересованные в совмест­ных проектах с восточноазиат­скими партнерами?

— Как раз в этом я вижу вея­ние нового времени. В совет­ские времена таких экономи­ческих мегазапросов не возни­кало вообще. Сейчас мы иногда готовим исследования для ряда крупных компаний, среди кото­рых «Норникель», «Роснефть» и др. В рамках ИДВ РАН создают­ся разовые под конкретный про­ект мобильные группы специа­листов из разных центров, кото­рые могут быстро выполнить за­дачу и подготовить сложный по контенту, но оперативный и чет­кий информационный материал на 30–40 листов с приложениями, персонификацией и всем, что требуется бизнесу или диплома­тическому представительству. Кстати, аналитический проект по Китаю, о котором я говорил, удалось подготовить менее чем за месяц. На сегодня контакты с крупными компаниями в подоб­ном формате стали для институ­та новым направлением.

— После визитов Владими­ра Путина в Китай и Японию можно ожидать, что контакты с этими странами активизиру­ются по всем направлениям. Что мешает развивать такие контакты более интенсивно?

— Да, наши $60 млрд товароо­борота с Китаем — это очень немного, они не отражают ре­альных скрытых ресурсов. Мы идем медленно и фактически та­щимся в хвосте по сравнению с другими странами, которые бо­лее активно торгуют и сотрудни­чают с КНР. Нравится это нам или нет, но сегодняшний уро­вень товарооборота с Китаем и не слишком высокая активность партнеров связаны с объектив­ными обстоятельствами. Наши экономические модели, сложив­шиеся за последние 30 лет, абсо­лютно асимметричны: по свое­му совокупному экономическо­му потенциалу Россия состав­ляет примерно четверть, а то и пятую часть от Китая. Мы, к счастью, не сдаем позиции в во­енно-техническом сотрудниче­стве и атомной энергетике, но в целом наш экспорт по большей части пока не высокотехноло­гичный, а сырьевой. Когда речь идет об интенсификации рос­сийско-китайских связей, то вы­ясняется, что по большому сче­ту нам нечего предложить КНР, кроме сырья. Только с США Ки­тай торгует на $600 млрд, при­чем с положительным сальдо в $320 млрд. Как ни крути, но Ки­тай — вторая экономика в мире после США, он уже обогнал Япо­нию. Геополитическое соперни­чество Китая и Америки прод­лится еще десятилетия, невзи­рая на их экономическую взаи­мозависимость. Для нас такое государство-гигант, как Ки­тай, с которым у нас 5 тыс. км общей границы, ни в коем слу­чае не должно становиться вра­гом. Добавлю, что Китай, разви­ваясь и поднимаясь, несколь­ко «поджимает» соседние стра­ны: Индию, Вьетнам, Японию. Россия — единственная страна, равная Китаю по своему стату­су, поэтому наши экономиче­ские интересы могут не совпа­дать. Стратегически связаны наши государства еще и потому, что им обоим выгодно было об­устроить Евразию без участия США. Этой задаче служат са­мые разные проекты — через ШОС, через сопряжение «Эко­номического пояса Шелкового пути» и Евразийского экономи­ческого союза и др.

— На одной из конференций вы назвали «Экономический пояс Шелкового пути» большим шкафом, который со временем заполнится проектами, но пока стоит полупустой. А сколько по­лок в этом шкафу отведено для России?

— Полочка небольшая, и она не стопроцентно нам годится. «Экономический пояс Шелко­вого пути» в классическом ва­рианте, который уже утвержден в Китае, большей частью идет через Казахстан, минуя россий­ский Дальний Восток и Сибирь, а затем сразу выходит в Зау­ралье, западную часть России, к скоростной железной дороге Казань — Москва. То есть зна­чительная часть нашей терри­тории от этого проекта отсека­ется, и вместо длинной полки мы получаем только самый ее крае­шек, примерно треть. Это озна­чает, что Транссиб будет испы­тывать все большие сложности и постепенно приходить в запу­стение. Поэтому мы пытаемся диверсифицировать свое уча­стие в «Шелковом пути», подтя­гивая к нему монгольский про­ект «Степной путь», создаем тре­угольник Россия — Монголия — Китай, чтобы компенсировать затухающую часть Транссиба. С «Шелковым путем» все очень непросто, есть масса еще не­проработанных моментов, на­пример вопросы безопасности и защиты от террористов всех мастей, о чем китайцы пока го­ворят крайне неохотно. Но в лю­бом случае у России есть здесь отчетливый интерес, чего не ска­жешь о транспортном коридо­ре, который назвали «Морским Шелковым путем» — он нас не касается абсолютно.

— В одном из интервью вы на­звали отношение Китая к Рос­сии «позицией дружествен­ного нейтралитета». Есть ли шанс, что КНР окажет нам бо­лее существенную поддержку в украинском вопросе, призна­ет Крым?

— Теоретически это возможно, но китайцы никогда ничего не делают просто так. Предполо­жим, они готовы были бы при­знать Крым, но взамен Россия, по их мнению, должна офици­ально поддержать КНР в спорах с Вьетнамом по островам Спрат­ли, с Японией — по островам Дяоюйдао и далее по списку есть еще 5–6 стран. Мы принципиаль­но в эти споры не вмешивались, равно как и Китай остался в сто­роне от нашего спора с Японией по поводу Курил. В этом смысле за Крым пришлось бы заплатить дипломатически несоразмер­ную цену. Кроме того, Китай не хотел бы ссориться с США и Ев­росоюзом из-за российско-укра­инских вопросов, поскольку осо­бой выгоды в этом не видит.

С Украиной у КНР отношения тоже нормальные, что не меша­ет китайцам участвовать в со­вместных предприятиях с Рос­сией, которые строят мост че­рез Керченский пролив. При этом всегда существует черта, которую в отношениях с Китаем нам переходить нельзя: даже если установить с ним офици­альные союзнические отноше­ния, Поднебесная во многих ве­щах все равно не захочет свя­зывать себе руки. Точно так же у России должна быть свобода маневра на всех направлени­ях: южнокорейском, японском, вьетнамском и так далее. Если кроме поддержки Китая у нас не будет иных козырей, этот един­ственный козырь непременно окажется бит, и потом мы ста­нем все время проигрывать.

— Есть ли сейчас на подобных других направлениях особенно выгодные для нас проекты?

— Перспективы нашего стра­тегического партнерства были определены в новой Концепции внешней политики РФ, утверж­денной президентом 30 ноября 2016 года и на следующий день вступившей в силу. Не знаю, об­ратили ли вы внимание на то, в каком порядке были перечис­лены страны, представляющие для России наибольший инте­рес. В разделе «Азиатские стра­ны» на первом месте стоит, есте­ственно, Китай, а какая страна, по-вашему, названа второй? Ин­дия. На третьем месте — Мон­голия, и только после них идет Япония. Впрямую о «приорите­тах» не говорится, но в таких документах перечисление, если оно не в алфавитном порядке, всегда многозначительно.

— А в чем сейчас заключаются взаимные интересы России и Монголии, Кореи, Вьетнама?

— В советские времена быто­вала поговорка «курица не пти­ца, Монголия не заграница». Ее считали чуть ли не шестнадца­той непризнанной республикой СССР, но эта эпоха ушла без­возвратно. Мы хотим работать в Монголии на многочисленных месторождениях, открытых еще советскими геологами, но, ока­зывается, то же самое делают и крупные японские компании. Нам надо на общих основани­ях участвовать в тендерах, вхо­дить в консорциумы, приспо­сабливаться к новым услови­ям рынка. Мы это постепенно научились делать. Монголия — страна для нас по-прежнему до­статочно привлекательная. В советское время там разведа­ли более 50 стратегически важ­ных месторождений — напри­мер, Таван-Толгой и Ую-Толгой в южной части страны входят в первую тройку мировых за­лежей каменного угля, который можно добывать дешевым от­крытым способом. Там же при­сутствует весь спектр метал­лов — медь, никель, олово, сере­бро, урановые руды и т.д., и их разработка только начинается.

В свою очередь, во взаимо­отношениях с Южной Кореей и КНДР нам все время приходит­ся балансировать, соблюдая не­кий паритет. В любом случае приходится учитывать, что ре­жим Ким Чен Ына легален и признан на уровне ООН, как бы мы к нему ни относились. Эта страна имеет ядерное оружие, нравится нам такая ситуация или нет. При этом в Южной Ко­рее развертываются системы ПРО и новая американская во­енная база. Мы критикуем ядер­ный статус КНДР, нам не нра­вится военная база в Южной Ко­рее, но мы не в силах убрать ни то, ни другое. Если в этой шах­матной партии ситуация пато­вая — значит, надо перейти на другую доску и играть россий­ско-южнокорейскую партию там. Что же касается Вьетнама, то с ним у нас есть противоре­чия — например, по поводу базы Камрань или строительства АЭС, зато сохраняется та осно­ва, которая была заложена еще в советское время: общие инте­ресы в сфере нефтегазодобычи на шельфе. «Вьетсовпетро» — мощная система совместных предприятий, которые сохрани­лись и вполне работоспособны. Вторая «зацепка» — база Кам­рань, которая была в свое вре­мя для СССР океанским воен­но-ядерным узлом, где базиро­вались стратегические атом­ные подлодки и крейсеры всех типов. Покидать эту базу было ошибкой, но сейчас мы туда воз­вращаемся, пусть и малым фло­том. В стратегическом плане российско-вьетнамские отно­шения подвергаются мощному давлению Китая, у которого де­сять последних лет идет с Вьет­намом спор за острова. Каж­дый пытается перетянуть Мо­скву на свою сторону. В некий момент возникла особо острая ситуация вокруг нефтяной выш­ки, которую китайцы завели во вьетнамские территориальные воды на плавучем понтоне. За шаг до настоящей войны кон­фликт все же уладили, но стало окончательно ясно: есть крас­ная черта, которую переходить нельзя. Россия в любом случае будет занимать нейтральную позицию и стремиться к мирно­му урегулированию двусторон­него спора двух других стран в роли влиятельного и авторитет­ного арбитра, но вмешиваться в эти конфликты не станет точно.

Во время нынешнего срока президентства Владимира Пу­тина Россия в геополитическом смысле возвратилась на Вос­ток. Кстати, не без гордости дол­жен заметить: такой расклад сил я, как эксперт, предсказал еще в 2006 году, когда опублико­вал книгу «Восточная политика Путина. Возвращение России на Большой Восток». Меня тог­да очень ругали за идеи «импер­ского возрождения» и т.д., че­реду «бархатных революций» я предугадать тогда не мог, одна­ко почувствовал некую тенден­цию к тому, что мы наблюдаем сейчас, о чем и написал в сво­ей книге.

— Во время недавнего визита Владимира Путина в Японию вы были нарасхват как экс­перт. Не буду повторять мно­гократно заданные вопросы о конкретных соглашениях. Спрошу лишь о том, что вам в итогах визита кажется особен­но символичным?

— У всех заявлений, которые делали в ходе этого визита пер­вые лица России и Японии, всег­да чувствовался мощный под­текст. Соглашение о совмест­ном хозяйственном освоении Курильских островов в четко обозначенных сферах хозяй­ства — это первый шаг к под­готовке в будущем большого мирного договора. Но особен­но важно то, что обе стороны смогли уйти от «сакральной» темы о спорных островах, кото­рой ни один японский политик не может коснуться без риска для своей карьеры. Путин и Абэ «священную» проблему опусти­ли на нашу грешную землю, спо­койно договорившись о деталях совместного освоения. Причем ушли от безумной идеи совмест­ной юрисдикции такого процес­са, которую сначала предлагала японская сторона: юрисдикция остается российской, хотя япон­цы на островах проживать мо­гут. Но Путин сразу жестко за­крыл возможности для любых интерпретаций своих слов, зая­вив: «У нас вообще нет террито­риальной проблемы».

— Вопрос скорее психологиче­ский, чем страноведческий: в чем разница между японцами и китайцами, когда они высту­пают в роли наших партнеров?

— Японцы в принципе намно­го сложнее китайцев, они смо­трят как бы сквозь тебя, даже если улыбаются и совершают церемониальные поклоны. Они в душе самураи, дети бога, и им не слишком важно, что думают какие-то люди, не принадлежа­щие к божественной нации. А китайцы смотрят внутрь тебя, в душу тебе залезают и выворачи­вают тебе все мозги, чтобы раз­ложить твои мысли до послед­ней понятной точки. Трудно и с теми, и с другими, просто с ними в любом случае надо уметь гово­рить и приходить к компромис­сам. Государственным деяте­лям в этом отношении сложнее, они скованы массой условно­стей и протоколов. Мы, скром­ные эксперты, более свободны в своих высказываниях и прогно­зах, но работаем в любом случае на общие цели.