Одному из самых значительных российских прозаиков, женщине, своим творчеством открывшей новый пласт отечественной литературы, Людмиле Стефановне Петрушевской 26 мая исполняется 80 лет. В день юбилея портал iz.ru вспоминает, чем так берут за душу читателя ее книги.
Людмила Петрушевская, один из самых макабрических русских писателей, со свойственной ей парадоксальностью не нашла лучшего времени для начала официальной литературной деятельности, чем семидесятнический разгар соцреализма с его любовью к положительным примерам из жизни граждан. Первая попытка Петрушевской была опубликована в журнале «Аврора» в 1972 году под названием «Через поля», ничего плохого не обещающим и даже мерцающим неким обманчивым сельскохозяйственным оптимизмом. В первых же строчках выясняется, что это не совсем те поля, на которых колосятся озимые и яровые, — это скорей пресловутое поле из пословицы «Жизнь прожить — не поле перейти», где возможно что-то и посажено, но непонятно что, ужасно грязно, скользко, и ноги разъезжаются.
Этот рассказ про момент чистой любви, не замутненной необходимостью физического контакта и проживания на общей жилплощади, кончается с героическим пессимизмом: «...завтра и даже сегодня меня оторвут от тепла и света и швырнут опять одну идти по глинистому полю, под дождем, и это и есть жизнь, и надо укрепиться, поскольку всем приходится так же, как мне...» От этого предложения «укрепиться», потому что больше ничего не остается, делается не то чтобы легче, но как-то спокойнее в безнадежности предстоящего жизненного пути. «Через поля» — один из самых просветленных рассказов Петрушевской, написанный едва ли не с девичьей наивностью — в дальнейшем автор наловчится запрятывать моменты просветления гораздо глубже, отчего они и поражать будут сильнее.
Просто люди
К Людмиле Петрушевской категорически не хочется применять женский род слова «писатель», даже несмотря на ее нынешний внешний облик герцогини в шляпах, кружевах, перчатках и перстнях, придающих ее женственности самоироничный оттенок. При этом по бесстрашной откровенности и жесткой прямоте, лишенной словесных рюшечек, кружавчиков и «женских стыдливых тайн», Петрушевская, пожалуй, наименее «дамский» из всех пишущих по-русски людей с буквой «Ж» в паспорте, даже когда моделирует бабий поток сознания — как, например, в одном из лучших рассказов «Свой круг», который можно было бы назвать микроэнциклопедией русской жизни, если бы в ней было что-то специфически русское, кроме разве что советского квартирного вопроса.
В остальном, как всякий абсурдист, Петрушевская выше национальных особенностей и полового диморфизма: в психологическом смысле и самец, и самочка — одинаково хрупкие насекомые, а политическая обстановка без заметного остатка растворяется в ежепятничном кошмаре тесного дружеского общежития и общепития: «Десять ли лет прошло в этих пятницах, пятнадцать ли, прокатились чешские, польские, китайские, румынские или югославские события, прошли такие-то процессы, затем процессы над теми, кто протестовал в связи с результатами первых процессов, затем процессы над теми, кто собирал деньги в пользу семей сидящих в лагерях, — всё это пролетело мимо».
Виртуозно владеющая прямой речью (да по сути ею в основном и пишущая) Петрушевская сразу проявила себя как прирожденный драматург, хотя многие спектакли по ее пьесам («Уроки музыки», «Три девушки в голубом», «Любовь», «Квартира Коломбины», «Московский хор», «Чинзано») запрещались практически сразу с тем же постоянством, с которым не печатались ее рассказы, своим неконтролируемым подтекстом попросту пугавшие (и продолжающие пугать) людей с позитивным мироощущением.
Им, конечно, вряд ли интересно смотреть, как в микроскопических квартирах колготятся несколько поколений персонажей, готовых, кажется, вот-вот поубивать друг друга, подверженных хроническим припадкам оскорбленной гордости, заставляющим в отместку унижать всех и каждого, при этом «все говорят одно, подразумевают другое, а догадываются, что всё совсем еще по-другому, и при этом не подозревают, насколько они ошибаются».
Просто любовь
Порой кажется, что Петрушевская, хоть и утверждает, что ее рассказы «документальны», то есть основаны на подлинных историях знакомых, на самом деле специально сгущает консистенцию ужаса и в экспериментальных целях потесней запихивает своих героев, как пауков в банку или как мух в коробочку. Однако давняя традиция сравнивать персонажей с насекомыми часто выдает в писателе, при всем ироническом цинизме, неисправимого гуманиста, в глубине души переживающего, что человечек беззащитен перед судьбой, как муха перед мухобойкой.
Однажды Петрушевская пояснила, что жестокие и мрачные сюжеты повторяются, не только в ее творчестве, но и во всей мировой литературе, просто потому, что повторяется насилие судьбы над человеком. В случае с женщиной таким актом насилия нередко становится вынужденное деторождение, которому сама мать не особенно рада (зато в петрушевской картине мира у ребенка есть шанс заслужить сумасшедшую бабкину любовь).
В романе «Время ночь», написанном от лица почти что «тезки великого поэта», поэтессы Анны Андриановны, есть трогательно-натуралистическая сцена, в которой герои едут с младенцем из роддома на такси, где перед этим отошли воды у другой роженицы: «В такси жужжала муха, притянутая, видимо, мокрой тряпкой, кровавые дела, что говорить, муха была, видно, тоже на сносях по весеннему времени». Унизительная для гордого человека необходимость жить в далекой от совершенства физической оболочке вызывает откровенную брезгливость героини-рассказчицы: «Ужас, до чего мы не ведаем своего безобразия и часто предстаем перед людьми в опасном виде, то есть толстые, обвисшие, грязные, опомнитесь, люди! Вы похожи на насекомых, а требуете любви».
Ужасное это обвинение при всей своей справедливой логичности производит абсолютно комический эффект, как и убийственно проницательное наблюдение лирической героини за мужскими нравами: «Любовь у таких людей всегда возвышенная и платоническая, то есть платить ни за что они не будут. Нематериальная любовь. Их деньги всегда им самим нужней». Этим чувством смешного и отличается проза Петрушевской от некачественной «чернухи» — непредсказуемостью химического состава, чреватого для читателя обманывающим восприятие конфузом, вроде того, какой произошел у несведущего в стирке персонажа «Своего круга» — «все пятна на простынях, весь белок заварил, теперь они проступают в виде облаков».
Подобно тому, как следы разврата на чистой ткани преображаются в небесные облака, при чтении Петрушевской (матери троих детей, перестиравшей немало пеленок) сквозь мерзость отношений, изуродованных физиологией и бытовухой, всё равно каким-то таинственным, неизвестным биохимии способом просвечивают и небесная гармония, и бессмертная, а то, глядишь, и бескорыстная любовь.