Одним из ключевых событий IV Азиатско-Тихоокеанского фестиваля в Красноярске стал премьерный вечер балетных миниатюр по прозе Виктора Астафьева, созданных в Мастерской Владимира Васильева. Прославленный танцовщик рассказал корреспонденту «Известий» о своих подмастерьях и о себе самом.
— Насколько танцевальные миниатюры по Астафьеву завязаны на литературной основе?
— В балете прямая передача сюжета, как правило, не очень интересна — получается иллюстрация. У языка танца есть такая особенность: порой одно слово может стать поводом для создания большого балета, и наоборот, огромный диалог легко уложить в две-три балетных фразы.
Молодые хореографы, работающие в моей мастерской, выбирали произведения Астафьева сами. Случилось одно совпадение — двое взяли «Пастуха и пастушку», но видение у каждого свое. Местами я чувствовал, что у меня как у простого зрителя ком в горле стоит: очень точное попадание.
— По какому принципу вы набираете хореографов в мастерскую?
— Беру тех, кто не способен сотворить бессмыслицу, у кого всегда есть соединение чувства и мысли в образе.
— Они сами к вам приходят?
— Нет, обычно я вижу их на конкурсах. Главная моя задача — показать зрителю, что наши балетмейстеры в современном танце ничуть не хуже зарубежных, а подчас даже лучше. Я все чаще наблюдаю, что мы красную дорожку перед любым иностранцем расстилаем, объявляем гениальным то, что вообще имеет мало отношения к балету. А работы наших талантливых ребят трогают сердце, проникают в душу.
— Вы цените миниатюры своих подопечных за осмысленность. А как относитесь к «белым балетам», например, Баланчина?
— Так и отношусь — как к абстракции. Баланчин замечательно создавал абстрактные композиции. Его сюжетные балеты для меня значительно хуже бессюжетных. В мое сердце Баланчин не проникал: не было такого момента, чтобы мои глаза наполнились влагой. Думаю, что и Астафьева он не очень взволновал бы.
— Вы встречались с Астафьевым?
— Однажды я получил в подарок книгу. Ну, знаете, книги часто дарят, ставишь их на полку, и пока руки дойдут, много времени проходит. Как-то Горбачев собрал интеллигенцию на встречу, я был в числе приглашенных. Не помню точно его выражений, но смысл был в том, что художники должны задуматься о своей роли в обществе и т.д. Говорил он искренне, но пугающе назидательно. И вдруг, почти оборвав его речь, раздался голос сзади: «А вы нас не пугайте, Михал Сергеич. Мы народ пуганый». Это был Астафьев. Он единственный решился ответить президенту. Я к нему подошел тогда, поблагодарил. А спустя еще какое-то время достал с полки ту самую книжку и обнаружил, что это книга с его дарственной надписью.
— А что Горбачев ему ответил?
— А ничего. Бывают такие ситуации, что уже ничего и не скажешь. Может быть, понял, что не очень уместны были его нравоучения.
— Вы давно хотите поставить балет по Высокой мессе Баха, правда?
— Вы не представляете, насколько давно: как минимум лет 35. Задумал поставить ее в Ватикане, на площади Святого Петра. Должны были присутствовать артисты со всех континентов. Все это там обсуждалось на довольно серьезном уровне.
Месса Баха для меня — квинтэссенция лучшего, что существует в музыке. Она начинается как бы с зарождения жизни и ведет к неизбежному трагическому концу, но в финале опять заставляет надеяться на обновление. Это как раз действо скорее бессюжетное. В Ватикане организовать постановку оказалось слишком сложно, а сейчас в Казанском оперном театре я все-таки нашел заинтересованных людей, и возможность реализовать мои идеи там есть.
— Какой танцевальной лексикой вы воплотите свой замысел?
— Скорее всего неоклассикой и свободным танцем. Но помимо балета на сцене будут большой хор, оркестр, оперные солисты, и все это должно составлять единое целое.
— А персонажи будут?
— Персонажей там много, а героев двое: мужчина и женщина. Сначала это дети, потом они вырастают, проходят разные этапы жизни. Спектакль не политический и не религиозный, но божественное начало в нем должно присутствовать, потому что музыка такова. Не случайно ее называют Высокой мессой.
— Вы будете использовать в постановке свои живописные полотна?
— Сначала думал, что буду. А потом нашел великолепную художницу Светлану Богатырь — ее графика и натолкнула меня на решение всей мессы в целом.
— Когда состоится премьера?
— 14–15 апреля 2015 года в Казани, а потом, надеюсь, 18 апреля, в день моего юбилея, спектакль покажут в Большом театре.
— Вы не хотите написать мемуары?
— Мне нужно их писать! Хотя бы частями. Я всё жду, когда появится свободное время, а его, может быть, никогда и не будет. У меня сейчас все больше и больше работы, и это лишнее подтверждение идеи жизненной спирали: мы начинаем первый свой круг медленно, потом спираль закручивается, и чем ближе мы к точке ухода, тем быстрее совершается очередной оборот. Только встретили Новый год — бабах, уже следующий наступает. Кажется, что ты еще ничего не сделал, всё впереди, а впереди-то ничего не остается: витки уже совсем маленькие.
— Вы чувствуете ускорение до сих пор? С каждым годом?
— Конечно! В детстве мы все время думаем: скорей бы закончить учебу, повзрослеть, стать артистом. А сейчас хочется остановить мгновение, задержаться, но настоящее упорно толкает вперед. Мессу я думаю начать как раз с этой спирали.
— Охарактеризуйте, пожалуйста, идеального балетного принца.
— Это танцовщик, наделенный даром небес. Он должен светиться изнутри, быть благородным. Проще говоря, он должен быть красив во всех своих проявлениях. Если красота будет только внешней, получится плакат. Главное для артиста — найти те черточки, которые раскрывали бы борьбу героя с самим собой. Слова о том, что нужно искать в плохом хорошее, и наоборот, верны для любой роли. Делая Ивана Грозного, я подчеркивал в нем противостояние злу. В «Спартаке» всё наоборот: героя постоянно одолевают сомнения, ведь он должен принять трудное решение — победить ценой своей жизни. Фактически это идея «смертью смерть поправ». Знаете, почти в каждом истинном герое есть черты Иисуса Христа. И если передать те сомнения, которые мучили Христа, роль может выйти убедительной.
— Касьян Голейзовский говорил, что у вас чудесный характер. Правду говорил?
— Для него, наверное, это была правда. Но вообще у меня характер не очень: я вспыльчив, раздражителен. Благостного отношения к людям, ущербным в профессии, у меня нет. Хорош мой характер только в одном: я отходчив. Даже тем, кто причинил мне боль, по прошествии времени подаю руку.
— Первый подаете?
— Нет. И, кстати, был один человек, которому я руки так и не подал. Но сейчас уже, наверное, ответил бы даже ему. Просто я хорошее помню, плохое забываю. А большинство людей поступает наоборот.
— Хороший характер в творческих профессиях — бóльшая редкость, чем в остальных?
— Я знаю прекрасных артистов, которые в жизни совершенно невыносимы. И все-таки предпочитаю именно такое сочетание — не наоборот. Сколько бы мне ни рассказывали, каким несносным был Лермонтов, во мне он все равно живет как автор своих гениальных творений. Артистам хуже: от них ничего не остается. Даже то, что фиксируется на пленку, со временем оказывается какой-то фальшью. Искусство, казавшееся абсолютным попаданием в десятку, вдруг становится смешным.
— Дореволюционный балет, например?
— Ну его же невозможно иногда смотреть! И насчет себя я тоже не обольщаюсь: может быть, записи с моим участием когда-то тоже будут вызывать улыбку.
— Почему Лермонтов не устарел, а вы устареете?
— Потому что Лермонтов имел дело со словом, а не с живым, постоянно изменяющимся материалом. То же касается скульпторов, художников. Их могут не понять при жизни, а потом вознести на пьедестал. Назовите мне хоть одного артиста, которого не поняли при жизни, а потом признали. Нет таких! И артисты, и хореографы имеют дело с живыми людьми. Если я на вас буду ставить спектакль, я буду отталкиваться от вашего характера, вашей индивидуальности. А потом придет другое поколение, которое будет мыслить иначе и не поймет ни ваш характер, ни мой балет.
— Как вы относитесь к нынешнему ренессансу Григоровича?
— Юрий Николаевич сделал свое дело. Сделал давным-давно. И по праву считается одним из самых ярких хореографов своего времени. А сейчас одно за другим идут возобновления его балетов. Не знаю. Для меня здесь открытий нет.
— То есть они имеют чисто музейный смысл?
— Слово «музей» по отношению к театру я не приемлю. Музей наполнен произведениями художников, которые имели дело с неодушевленным материалом. Превращать живой театр в нечто неодушевленное, по-моему, глупо.
— Вы не думали о том, чтобы взять псевдоним?
— Никогда в жизни. Если бы я знал, что такое количество Васильевых будет, может, и задумался бы. Еще лет 60 назад папа мне говорил: «Нас, Васильевых, — как собак нерезаных». Но тогда было меньше! А сейчас мы как-то расплодились очень, каждый второй — Васильев. Более того, Владимиров Викторовичей Васильевых тоже огромное количество. Но меня это не волнует. Главное, чтобы каждый был самим собой.