В течение одной недели независимо друг от друга в Москве выступили самые популярные в мире барочные певец и певица. Оба избрали монографические программы: Чечилия Бартоли перевоплощалась в героинь Генделя, Филипп Жарусски — в героев Порпоры.
Забавно, что два композитора, появившиеся на свет с разницей в полтора года, в свое время были заклятыми соперниками: Порпора пытался побить Генделя на его же территории в Лондоне, но потерпел сокрушительное поражение.
Жарусски сейчас тоже работает на территории Бартоли — в мире головокружительных колоратур и барочных страстей — и нередко поет открытый лично ею репертуар. Но нынешний оперный бизнес куда более маргинален и менее агрессивен, чем в XVIII веке, а потому поражение месье Жарусски не грозит.
Более того, он и Бартоли на недавнем компакт-диске Mission слились в благозвучном экстазе дуэтов Агостино Стеффани, раскопанных любознательной Чечилией в европейских архивах.
Бартоли и Жарусски стремятся к одному и тому же идеалу — божественному пению кастратов. Идеал недостижим хотя бы по физиологическим причинам, да по правде говоря, никто точно и не знает, «был ли мальчик» — действительно ли легендарный Фаринелли пел лучше, чем сегодня поет та же Бартоли.
Но миф есть миф, и нынешним его защитникам остается лишь разбить свои сады у подножия неизвестной горы под названием барочный вокал. Что Бартоли с Жарусски и делают — каждый по-своему.
Стиль Бартоли по-ренессансному полнокровен: если радость, то олимпийская, если скорбь, то со слезоточивым воздействием на публику. Именно трагические арии из генделевской «Альцины» и «Ниобы» Стеффани (на бис) стали вершинами концерта в Большом зале консерватории, превзойдя по художественному эффекту все колоратурные фейерверки.
Впрочем, на сей раз Чечилия и не стремилась продемонстрировать максимум своей виртуозности — этого москвичам хватило в прошлом году, когда доведенные до безумства фанаты прыгали на сцену и обнимали свою героиню (памятуя тот опасный казус, организаторы даже посадили по краям сцены двух дюжих секьюрити).
Если Бартоли — человек высокого Возрождения, то Жарусски — истинный маньерист. В морально «здоровой» музыке Порпоры он подчеркивает болезненные хроматизмы, любуется оттенками тишины, выстраивает изогнутые вокальные линии. Филировка звука волнует его куда больше, чем создание сценических образов.
Медленные трагические арии стали вершиной и его концерта, но вовсе не из-за опасений артиста за свою безопасность: дело в том, что, пускаясь в колоратуры, ангельский голос Жарусски приобретает неприятный оттенок покрикивающего причитания.
За мужественность на вечере в Доме музыки отвечал Венецианский барочный оркестр, который обеспечил куда более сочный и яркий аккомпанемент, чем цюрихская La Scintilla, подыгрывавшая Бартоли.
Об успехе обоих концертов и говорить нечего — аншлаг таким звездам в Москве, слава богу, обеспечен. Но, стартовав на равных условиях, пришли Бартоли и Жарусски к разным результатам. Может, из-за того, что Чечилия не поленилась спеть аж четыре биса (Филипп ограничился двумя). А может быть, потому что маньеризм, даже самый изысканный, уязвим перед обаянием настоящих страстей, которые, несмотря на многолетние усилия Бартоли, все еще в дефиците на оперной сцене.