В Санкт-Петербургской филармонии проходит фестиваль «Два дня польской музыки», в рамках которого маэстро Кшиштоф Пендерецкий сыграл три собственных произведения. Помимо Третьей симфонии, написанной более 10 лет назад, композитор впервые в России исполнил концерт для валторны с оркестром «Зимний путь» и три китайские песни для голоса с оркестром. Перед концертом корреспондент «Известий» встретился с паном Пендерецким.
— Маэстро, расскажите про новые произведения, которые вы впервые играете в России.
— Я бывал в Петербурге уже много раз и давно мечтал привезти свои новые вещи. Три китайские песни я написал всего четыре года назад, и в них выразилось мое давнее очарование китайской музыкальной культурой. Я каждый год бываю с концертами в Поднебесной, и раз за разом Китай все больше меня восхищает. Работа над песнями в самом разгаре: всего их будет семь, и они должны исполняться в рамках единого 40-минутного цикла.
— Когда будут готовы остальные?
— Не знаю, я никуда не тороплюсь и всегда пишу много разного одновременно. Сейчас для остальных четырех у меня есть только поэтический текст, и по мере готовности я буду добавлять в свои концерты новые песни. Процесс творчества у меня всегда очень длительный. Некоторые произведения, такие как Польский реквием, писались почти четверть века, иные написаны за несколько дней, но это скорее исключение из правил.
— Почему в каталоге ваших сочинений так много концертов?
— В детстве я был скрипачом, и когда стал сочинять, всегда мысленно примерял на себя шкуру исполнителя. Быть может, если бы я уделял больше внимания практике, моя судьба сложилась бы по-другому. Так или иначе, со временем я решил, что мои произведения должны выстраиваться вокруг единственного солирующего инструмента, и в результате написал целых 15 концертов. Причем каждый предназначался не столько для определенного инструмента, сколько для конкретного человека. Мы были большими друзьями со Славой (Мстиславом Ростроповичем. — «Известия»), так что я написал для него три произведения; для Анне-Софи Муттер я сочинил скрипичный концерт; живя в Америке, я писал для Айзека Стерна, ну и так далее.
— «Зимний путь» создан по той же схеме?
— Да, он написан для моего хорошего друга Радована Влатковича, который специально приехал в Петербург, чтобы исполнить этот опус.
— Для вас принципиально дирижировать собственной музыкой?
— Да. Дирижирование своей музыкой это как создание эталонного исполнения, потому что последующие дирижеры ограничатся только разучиванием партитуры. В 60-е, когда я писал достаточно сложную музыку, многие не могли разобраться в моем композиторском замысле. И как-то раз в одной стране я был свидетелем странного концерта: дирижер совершенно не понял того, что я имел в виду. Это было настолько другое произведение, что я поначалу даже не узнал его.
— Может быть, оно было по-своему интересным?
— Не думаю. Если ты как автор вкладываешь в музыку определенную идею, она должна хорошо считываться. Даже если в музыке предусмотрены элементы импровизации, должно быть четко определено, где они начинаются и где заканчиваются. После того горького опыта я поменял свой подход к написанию партитур — теперь я фиксирую свои замыслы более прямолинейно и понятно. Не оставляю никакой свободы другим дирижерам — все нужно играть ровно так, как написано на бумаге.
— Вы были одним из пионеров электронной музыки. Почему довольно быстро от нее отказались?
— В 50-е меня очень восхищали возможности, которые открывали электронные инструменты. Я работал в студии почти четыре года, но в итоге мне стало абсолютно очевидно, что у электронной музыки существуют довольно жесткие непреодолимые рамки. Тогда я потерял к ней интерес и больше никогда в эту сферу не возвращался. Наверное, я и сейчас могу написать что-то электронное, но мое воображение шире, чем возможности такого рода музыки. За последние полвека произошло огромное развитие техники, но не идей ее использования. Набор методик гораздо более ограниченный, чем, скажем, в работе с симфоническим оркестром.
— Как вы относитесь к современному авангарду?
— Я знаю, что мою раннюю музыку часто относят к авангарду. Наверное, это справедливо, но лишь с одной поправкой: в 50-е авангард было по-настоящему новым, мы открывали нечто неизведанное. А сейчас никакого авангарда не существует, потому что все повторяют избитые ходы, которые мы нашли 50 лет назад. Сейчас есть просто бесконечное множество музыкальных течений. Все они очень интересные, но никаких инноваций в них нет.
— Говорят, что вы принципиально не слушаете чужую музыку.
— Я просыпаюсь рано утром, и в голове у меня сразу несколько тем, которые нужно записать в грядущую неделю. Поэтому любая музыка, которую я слышу во время работы, выбивает меня из творческого равновесия. Мне нужно замкнуться на самом себе. Впрочем так, наверное, со всеми — разве художник ходит на выставки других художников?
— Многие ходят.
— Я устроен по-другому. Мне нужно быть свежим: в шесть утра сесть за стол и не думать о том, что я слышал вчера на концерте.
— Почему в 70-е вы обратились к неоромантизму?
— Я считаю, что написал всего четыре неоромантических произведения. Тогда мне было важно отделить новый жизненный этап от предыдущего, ну и, кроме того, к этому располагал контекст польской культуры, в которой романтизма почти не было. Нигде нельзя было услышать Брукнера или Сибелиуса, и когда я уехал из Польши, поселившись на пару лет в Берлине, я стал часто исполнять романтиков. С тех пор я заразился большой симфонической музыкой конца XIX века и решил развивать ее традиции в собственном творчестве. Как мне кажется, в свое время я сделал на ее основе нечто совершенно новое.
— А что для вас сейчас ново?
— Сейчас, думаю, моя музыка — это синтез всего, что я писал на протяжении жизни. В ней можно найти множество отсылок к раннему и позднему моему творчеству. Некоторые критики, впрочем, знают о музыке даже больше, чем композиторы, и пытаются четко определить жанр, положив тебя на отдельную полку. Их проблема в том, что они никогда не смогут описать музыку одним словом без потери смысла. Романтизм? По-моему, арии Баха это абсолютный романтизм. Я уверен, что нужно просто писать то, что тебе нравится, а определение какого-либо художественного направления это дело второй важности.
— Какие у вас взаимоотношения с русской культурой?
— Она во многом повлияла на мое мировоззрение: я был знаком с Шостаковичем, и именно его творчество вдохновляло меня на протяжении жизни. Мое восхищение в той же мере относится к русской литературе; стоит только сказать о том, что следующий цикл песен я планирую написать на стихи Сергея Есенина.
— Слушаете современную русскую музыку?
— Не так много. Губайдулину, Щедрина, но это люди моего поколения. К сожалению, молодых композиторов я не слышал.
— У вас есть версия, почему Бенедикт XVI отрекся от престола?
— Мне кажется, наступил большой религиозный кризис, потому что люди перестали нуждаться в Церкви. От этого она все больше и больше озлобляется. Папа ушел именно из-за кризиса религии — он понял, что не сможет изменить Церковь и мир. А я, в свою очередь, не теряю надежд, что Церковь вскоре перестанет ссорить людей друг с другом и наконец-то откроет двери для всех. Через несколько лет должна состояться религиозная революция.
— Придет новый Мартин Лютер?
— Да. Наступило время для такого человека. А Бенедикт точно был из другого теста.