26 апреля одному из лучших российских пианистов Николаю Луганскому исполняется 40 лет. Маэстро сказал корреспонденту «Известий», что несуеверен и согласился отметить свой юбилей эксклюзивным интервью.
— Практически все пианисты топ-класса сейчас придумывают фестивали, фонды, акции. Вам эта суета не близка?
— Есть еще несколько пианистов, которые могут себе позволить не заниматься ничем, кроме фортепиано. Из великих — Григорий Соколов, Раду Лупу, Нельсон Фрейре. Я понимаю, насколько это крошечный фрагмент картины жизни — исполнительство на одном-единственном инструменте. И чем дольше ты этим занимаешься, тем меньше шансов заняться чем-то еще. Например, дирижировать умные инструменталисты начинают очень рано. В этом смысле я уже загнал себя в ловушку, но и не жалею пока.
— На пианистов и скрипачей, переквалифицировавшихся в дирижеры, вы смотрите без осуждения?
— Без малейшего. Играть до старости только на скрипке — вообще настоящий подвиг. Поэтому начать дирижировать значит облегчить себе будущее. Есть примеры, когда пианисты достигали очень высокого уровня в дирижерской профессии — Михаил Плетнёв, Даниэль Баренбойм. Оценка дирижерского мастерства очень сложна и немыслимо субъективна.
— Почему лично вас дирижирование не влечет?
— Меня отпугивает от этой профессии необходимость быть лидером, воздействовать на людей, в том числе на немузыкальном уровне. Мне биологически чужды такие свойства. Один раз в жизни я дирижировал во время репетиции. Да, это оказалось сложнее, чем я думал. С другой стороны, я по-прежнему не соглашусь, что вы не дирижер, если в 18 лет не поступили на соответствующий факультет и не проучились 5 лет.
— Разве в педагогике не нужно воздействовать на людей? Вы ведь педагог.
— Педагог — громко сказано, я лишь прихожу в класс послушать студентов. Когда ученик приходит и играет программу, он волнуется, а значит — готовится к концерту. Это уже урок.
— Вам комфортен темп вашей жизни?
— Сейчас уже нет. Но комфорт — не самая хорошая вещь. Мне нравится фраза «кто сказал, что должно быть легко?». Я иногда чего-то добивался, пытаясь прыгнуть выше головы. Физическая одаренность у меня не какая-то экстраординарная, есть люди с более хорошими руками.
— Технику пианиста можно сделать, или все решает природа?
— Можно. У Володося, Руденко, Мацуева — природная техника. У Кисина техника создана им самим и его педагогом. Рихтер и Микеланджели занимались на рояле огромное количество часов, с каждым годом все больше.
— А вы — трудоголик?
— У меня никогда не было периода запойных занятий. 6–7 часов в день я тратил не на сидение за роялем, а на слушание музыки. Начав выезжать за границу в 15 лет, почти все свои гонорары тратил на компакт-диски. Так что не приобрел бронебойной пианистической техники, которая может всегда вытащить. Зато, думаю, мой музыкальный кругозор в 18 лет был шире, чем у моих коллег.
— Если на концерте вы берете фальшивую ноту, вас это беспокоит?
— К сожалению, бывают случаи, когда задетая нота влияет на мое состояние. С этим надо бороться. Это трудный вопрос — почти что интимной гигиены.
— Музыка — «чистое искусство», или в ней есть идеи и содержание?
— Есть внутримузыкальное содержание, но оно не поддается переводу в слова. Зато любой человек в мире это содержание почувствует. Слова затрагивают значительно более узкую область жизни, чем музыка. Словами говорить о любви, страсти, страхе, ненависти? Ну о ненависти чуть проще. Даже если брать лучшие романы, то самые слабые места там — описания любви и страсти.
— То есть писатели, в общем, тратят свою жизнь даром?
— Помните, как Фауст переводит Евангелие от Иоанна? «Вначале было Слово». И Фауст говорит: «Я так высоко не ставлю слова, чтоб думать, что оно всему основа». И это пишет Гёте, который оперировал не звуками и не картинами. Один мой приятель очень хорошо сказал: «Никто не может увидеть всего слона. Мы можем увидеть только часть слона». Музыка — искусство, которое, пожалуй, в наибольшей степени видит слона в целом.
— Вы известны как, наверное, самый далекий от интернета пианист вашего поколения.
— Я не люблю свое состояние, когда полчаса посижу в интернете. Ну просто хуже себя чувствую — экран какой-то, кнопочки. Но я прекрасно понимаю, что это величайшая вещь для самых разных людей, живущих вдалеке от больших городов.
— Что вы чувствуете по отношению к Москве?
— Этой мой родной город, здесь происходили главные события моей жизни. Но если взглянуть глазами иностранца, то, наряду с Нью-Йорком, это самый тяжелый город. Нью-Йорк даже чуть-чуть жизнерадостнее Москвы. По абсурдности цен Москва идет, наверное, на втором месте после Лондона.
— Ощущаете ли вы оживление общественной жизни в России в последние месяцы?
— Оживление своеобразное. Массы людей убеждены, что самое главное — это противостояние власти и оппозиции. А суть совершенно в другом. Есть основополагающий экономический вопрос: могут ли земля и природные ресурсы принадлежать конкретным людям или нет. В разных странах мира на этот вопрос даются разные ответы. Везде разная степень хождения денег — даже сегодня, когда за деньги можно очень многое, почти все. В Америке, если вы протягиваете 100 долларов полицейскому, то рискуете оказаться в наручниках. В России хождение денег не ограничено ничем. Вы покупаете нефтяное месторождение, вы платите врачу, чтобы он выполнил свою обязанность по спасению жизни человека, вы платите полицейскому, и так далее. И действующая власть, и Немцов, и Касьянов выступают за неограниченное хождение денег. Гарри Каспаров скажет вам, что коммунизм умер. Это все равно что сказать «любовь мертва» или «музыка мертва». Идея о том, что твой труд должен идти на благо всех живущих в стране, существует вечно.
— Не ожидал, что вы окажетесь сторонником левых сил.
— У правых основополагающей является идея свободы, у левых — идея справедливости. Идея свободы у нас в стране воплощена в утрированной форме, а идея справедливости попрана. Поэтому на парламентских выборах я голосовал за КПРФ — за неимением более левых партий.
— Хорошо, таков ваш выбор из четырех думских фракций. А из четырех темпераментов?
— Я меланхолик, который пытается быть сангвиником.