Книга «Лев Толстой очень любил детей...», пытающаяся собрать и проанализировать разрозненные знания и различные мнения о корпусе текстов, известных как «псевдохармсовские» анекдоты о писателях, посвящена памяти Владимира Пятницкого — художника-нонконформиста, придумывавшего эти истории вместе с сокурсницей по химфаку МГУ, впоследствии его свояченицей Натальей Доброхотовой-Майковой. Слышал эти истории, наверно, каждый студент-гуманитарий, но и технари, скорее всего, не оставались в стороне, пересказывая байки о любви Льва Толстого к детям. Теперь все эти великолепные образцы абсурдистского юмора собраны под одной обложкой — критик Лидия Маслова представляет книгу недели, специально для «Известий».
Наталья Доброхотова-Майкова, Владимир Пятницкий
«Лев Толстой очень любил детей...»: анекдоты о писателях, приписываемые Хармсу
М.: Бомбора, 2020. — 288 с.
Сборник открывается первой полной публикацией всех 55 канонических анекдотов — факсимильным оригиналом рукописи с авторскими рисунками, появившейся в 1971–1972 годах. Сначала эти истории разошлись в устном пересказе по знакомым, а потом под непритязательным заголовком «Веселые ребята» отправились гулять по самиздату, где был утерян не только титульный лист с фамилиями авторов (отчего и по сей день многие уверены, что это проделки Хармса), но и всё, что не может быть передано с помощью советской пишмашинки.
То есть латиница (в оригинале лондонский житель Герцен, пытающийся увернуться от толстовского костыля, говорит не просто «О, Толстой, о!», а по-английски — oh), а главное — рисунки Пятницкого, без которых иные анекдоты не совсем понятны или теряют часть блеска.
Увидеть Пятницкого (эталонного нонконформиста, который пренебрег возможностью сделать блестящую карьеру книжного иллюстратора и умер сорокалетним в 1978 году) в искусствоведческом ракурсе позволяет опубликованный в заключительной части книги текст Николая Котрелева из каталога персональной выставки 2008 года. «Пятницкого мир «не уловил», скажем, перефразируя Григория Сковороду: вспоминают его нечасто и знают из рук вон плохо», — пишет Котрелев. Парадоксальный поворот этой короткой творческой судьбы: «Единственное его произведение, вошедшее в такую славу, какой нет ни у кого из современных Пятницкому художников, ходит по России без его имени, как анонимный фольклорный текст...»
Синтезу текста и рисунка, стиранию границ между словом и изображением посвящена в книге статья Сергея Соловьева о месте «Веселых ребят» в истории советского неформального искусства, где он включает их в длинную традицию русской визуальной поэзии и прозы ХХ века. Художник уже не может обойтись одними красками, ему необходимы слова. Впрочем, в «Веселых ребятах» рисунки не только образуют симбиоз с текстом, но иногда вполне самодостаточны и создают выпуклый психологический портрет.
Например, трусливого Тургенева в обнимку с подушкой, кричащего «Мама!», или Лермонтова, которому в псевдохармсовской «комедии дель арте» присвоена маска «комического военного».
Один из рисунков Пятницкого, к которому не прилагается конкретная байка, сам по себе передает гусарскую квинтэссенцию лермонтовского творчества. На нем изображены вершины Кавказа (пальма, сосна), пролетающий демон, а на первом плане — Лермонтов, знойный брюнет, чем-то напоминающий О. Бендера, с саблей в одной руке и с собакой под мышкой в другой (хотя собака немного смахивает на барашка, предназначенного для шашлыка).
В третьей части книги нынешнее восприятие «Веселых ребят» отражено в своеобразном социологическом опросе, где поучаствовали около 100 человек «примерно одного социального слоя и схожего уровня образования, но разных поколений», из которых около 65% оказались вообще не очень в курсе, о чем идет речь, а среди остальных, преимущественно страстных фанатов, тоже обнаружились исключения.
Так, писатель Евгений Попов строго замечает, что в начале 1970-х, когда он познакомился с «подозрительным Хармсом», были тексты и «более интересные, чем это советское зубоскальство и пляски на могилах гениев», а творение Пятницкого и Доброхотовой-Майковой обожали только «бездельники из всяческих НИИ, любители Стругацких», и «никакого места в русской устной традиции оно не занимает».
Концептуалист Лев Рубинштейн выступает вполне концептуально, коротко и ясно: «Я эти рассказики читал очень давно, но они не произвели на меня никакого впечатления, так как я уже хорошо знал Хармса и очень его любил. Поэтому «вторичные» тексты показались мне ненужными». Рубинштейн и Попов, хоть и без особой приязни, но высказываются все-таки по теме, а некоторые из опрошенных предпочитают поскорей перейти к разговору о себе, как Александр Иличевский, хвастающийся своим самиздатовским успехом. Однажды он сам «переоделся» в гения — написал на машинке стихотворение, которое его товарищи всерьез приняли за текст Бродского.
Разнообразные реакции представителей писательского истеблишмента в контексте книги как бы тоже складываются в не лишенный забавности набор иллюстраций к «ненужным» и «необязательным» текстам Пятницкого и Доброхотовой-Майковой. Которые сами по себе, играючи, «по приколу», не только создали остроумную пародию на казенные штампы советского литературоведения, оперировавшего забронзовевшими монументами классиков, но и уловили какую-то существенную особенность писательской психологии, в которой зависть, белая или самая черная, является одним из важнейших компонентов.
Видимо, у каждого писателя бывают моменты, когда ему хочется быть кем-то другим, более талантливым, и всех литераторов, любого калибра, от мельчайшего до грандиозного, неизбежно посещают ревнивые мысли: «Эх, почему не я это написал!».