Для постсоветского пространства уроки пандемии во многом такие же, как и для всего остального мира, но есть и некоторые особенности. Справедливо говорится, что сама по себе она не создала абсолютно новых проблем, а лишь до предела обострила уже существующие. Для многих из них решений либо нет вообще либо отсутствуют политическая воля и общественные условия для реализации болезненных решений. В результате эти проблемы тянутся десятилетиями. Достижением считается снять их остроту — образно говоря, не развязать узл противоречий, а ослабить их. С пандемией очень многие узлы опять крепко затянулись.
В странах СНГ ребром встал вопрос снижения госдоходов. У одних в связи с падением цен на энергоносители — от них в высочайшей степени зависят Азербайджан, Казахстан и Туркменистан. У других в связи с падением уровня денежных поступлений от трудовых мигрантов, это особенно справедливо для Узбекистана, Киргизии и Таджикистана (доля таких поступлений в их ВВП — от 20 до почти 40%), но также для Украины и Молдавии.
В СНГ, так же как и в остальном мире, на пандемию реагировали по-разному. Одни вводили строжайшие карантинные меры и даже комендантский час, другие оказались склонны к санитарно-эпидемиологическому либерализму. Причем на постсоветском пространстве наиболее «драконовские» карантинные меры принимали совсем не те, от кого их можно было бы ожидать. Ведь считается, что к «зажиму» склонны авторитарные режимы. А в данном случае на максимально жесткие меры пошли самые демократичные в своих регионах Грузия и Киргизия. Азербайджан и Узбекистан принимали карантинные меры, но не вводили ни режима чрезвычайной ситуации, ни комендантского часа. Белоруссия вообще не пошла на введение карантинных мер.
Можно увидеть какие-то аллюзии с тем, как либералы в западных странах выступают за жесточайшие запреты и карательные штрафы. Но есть и разница. По-видимому, в закрытых странах с чрезвычайно низким уровнем внутреннего плюрализма и конкуренции, а символом этого на постсоветском пространстве стал Туркменистан, властям трудно пойти на жесткие меры, поскольку для этого необходимо признать «большую проблему». Вся же идеологическая конструкция таких государств, это наблюдается и в Северной Корее, построена на том, что «больших проблем» в этих странах нет, там наступила великая и светлая эпоха процветания и благополучия. Поэтому такие режимы склонны заявлять, что у них серьезных сложностей с пандемией нет, а потому и строгие меры не нужны.
То, что либералы в разных частях мира в ходе пандемии проявляют себя как сторонники жестких ограничений, выводит на гораздо более широкий вопрос — соотношение свободы и безопасности. Двадцать лет назад мы уже выходили из зоны комфорта по этому вопросу. Тогда перед лицом террористических угроз оказалось возможным отступить от некоторых свобод. Теперь, в связи с пандемией, снова. Но если в связи с терроризмом выбор казался очевидным, то сейчас дело обстоит сложнее.
На протяжении веков интеллектуалы привыкли к тому, что свобода связывается с гуманностью, а несвобода антигуманна. Борьба с рабством, гражданские свободы, права человека и так далее — всё это освобождение от несвободы, и всё это гуманно. Колониализм, рабство, фашизм — это различные проявления тирании, несвободы и одновременно нечто бесчеловечное. В XX веке и для массового сознания это стало привычными понятийными связками.
Такое понимание свободы уходит корнями в Просвещение и Возрождение. Но в пандемию пробудилось какое-то более глубокое, архаичное понимание свободы, такой, которая совсем не эквивалентна гуманности. Это не свобода разума на принципах Просвещения и Возрождения, а свобода воли на базе природных инстинктов. Первое понимание не только допускает, но зачастую приветствует и поощряет физические ограничения ради общего блага в своем общем организованном пространстве. Второе — это инстинктивный протест против любой «клетки» или «веревки», как и у любого существа в условиях дикой, неорганизованной природы.
Элемент архаики проявился и на постсоветском пространстве. Ответами на пандемию стали алармизм и национализм. И такие общественные настроения, если они окажутся устойчивыми, придут в фундаментальное противоречие с другим уроком пандемии. Все страны постсоветского пространства мечтали о максимальном участии в глобализации, именно с ней долгое время связывались главные надежды. В пандемию же они оказались в вынужденной изоляции. С одной стороны, все стремятся проявить свою «самость», с другой стороны — воссоединиться с миром. На практике это трудно совместить.
Впрочем, вопрос уже не в том удастся ли осуществить мечту о глобализации, а в том, что от нее вообще осталось. 2008–2009 годы — стресс-тест для глобальной экономики. В 2020-м стресс-тест и для экономики, и для обществ. В 2001 году был стресс-тест для глобальной безопасности (будем надеяться, что нам не предстоит еще один в этом десятилетии). И каждый раз это был удар по глобалистским настроениям, и каждый раз менее развитые в конечном счете ощущали на себе больше негативных последствий, чем развитые. Эта стратегическая неопределенность — общая для всего развивающегося мира.
Впрочем, для постсоветского пространства на этом общем фоне есть хорошая и плохая новости. Хорошая состоит в том, что странам в этой части мира доступна евразийская интеграция как драйвер для дальнейшего развития, эта интеграция будет и своеобразным «провайдером» для участия в том, что сохранится от глобализации. Плохая же в том, что на постсоветском пространстве стратегические проблемы развития накладываются на проблему политического транзита — смены не только первых лиц у власти, но и целых поколений. Чтобы сохранить внутреннюю стабильность при транзите, нужна преемственность, а чтобы приспособиться к мировым реалиям, надо менять стратегии развития.
Автор – эксперт клуба «Валдай», ведущий научный сотрудник ИМИ МГИМО МИД России (эксперт примет участие в XVII Ежегодном заседании клуба «Валдай» на тему: «Уроки пандемии и новая повестка: как превратить мировой кризис в возможность для мира», которое пройдет 20–22 октября в Москве)
Позиция редакции может не совпадать с мнением автора
