«Велосипеды в Амстердаме воруют каждые 20 минут»
То, что Андрей Кнышев «обладает смехотворными способностями», известно многим, его давно называют классиком юмора. Но, оказывается, писателю и телеведущему давно уже тесно в амплуа веселого человека и в рамках миниатюрных жанров — о чем он и рассказал со всей откровенностью «Известиям».
— Вам как комфортнее общаться — с отчеством или без?
— Без отчества.
— Оно у вас довольно экзотическое. Переспрашивают, когда представляетесь полностью? Брови домиком делают?
— Бывает. Но для меня это уже общее место. Прабабушка Фекла Андреевна в 1930 году решила назвать внучка, моего будущего отца, Гарольдом, потому что это имя казалось в те годы очень романтичным — из какой-то заморской жизни, из чего-то такого нездешнего, из светлого будущего. Никаких других причин не было. И такой я получился Чайлд Гарольдович… Отец мой Гарольд, а его ближайшим другом был Арнольд. Они так и ходили парой. В их поколении многие носили странные имена. После случилась эпоха, когда мальчиков Электронами называли, а раньше были Владлены-Марлены. А в наши дни — реинкарнация древнерусских имен. И снова пошли Иваны и Феклы.
— Говорят, что вы не любите давать интервью и вообще плохо относитесь к журналистам…
— Почему — плохо отношусь? Потому, что я — автор фразы «Журналист — это человек, у которого на лице застыло постоянное выражение злобы дня»? Не волнуйтесь, есть люди, гораздо негативнее относящиеся к прессе. Да я сам был членом Союза журналистов СССР! Конечно, какие-то интервью со мной делали. А вся моя нелюбовь к этому жанру связана только с тем, что мысль изреченная есть ложь. Чувствуешь одно, говоришь другое.
— Что мешает говорить то, что чувствуете?
— А уже сам искажаешь себя, когда не совсем адекватно выражаешь словами свои мысли. Немножко испорченный телефон. И получается, что читаешь собственное интервью и думаешь: неужели это я так сказал? Неужели эти ответы в сумме дают твой портрет?
— Все, кто в 1980-е годы уже или еще смотрел телевизор, до сих пор ассоциируют вас с передачей «Веселые ребята», вы в ней были и сценаристом, и сорежиссером, и ведущим, и редактором. И как-то раз даже сравнили себя с деревом, сказав, что телевидение — это ваш ствол. Сейчас вы этого стержня лишены. И как вам без него?
— Сейчас, да, не ствол. Я даже не знаю, что сегодня мой ствол, но точно не ТВ. Наверное, все-таки писательство, а музыка — очень важная ветвь или, может быть, внутренние соки. Музыка меня питает, я дышу ей. Обязательно мне нужно, чтобы каждый день пальцы по клавишам побегали.
Съемки передачи «Веселые ребята» о музыке, 1986 год
— Для многих станет сюрпризом, что вы еще и композитор, и пианист. Это повод повторить ваш же афоризм: «В человеке всё должно быть прекрасно. Но не до такой же степени…»
— Ну, пианист — это громко сказано, я любитель, но стараюсь достойно нести это высокое звание. Я музыку годами, десятилетиями для себя играл и даже не называл это словом «сочинять». Я вообще себя не воспринимал в этом качестве, а потом возникли обстоятельства жизни… Просто врачи заподозрили у меня, скажем так, что-то нехорошее. И за одну ночь я увидел всю свою жизнь, как в киноленте. И в этом состоянии провел несколько дней. У меня был вопрос к себе: «И всё?! А музыку-то свою ты так и не записал…» Я всё собирался, собирался ее записать, но говорил себе: это требует настроя, нужно уединиться, вот когда-нибудь… И я тогда подумал: что-то после меня, конечно, останется, но люди не узнают меня целиком, они будут видеть вот эту верхушку айсберга, какую-то, допустим, смешную часть меня или литературную.
— Но так всегда и бывает. «Вы ушли, понимаемы процентов на десять…» — как написал Вознесенский о Маяковском.
— Да… А мне вдруг в тот момент почувствовалось, что это очень важно. Для меня это часть сердца, души, каких-то моих состояний, которые… Может быть, эти состояния даже и в сумме гораздо больше времени занимают, и весят больше. Они в музыкальной форме могут быть неумелыми, дилетантскими, какими угодно, могут не нравиться, но тем не менее они представляют меня полнее. Это как видишь всё время диктора на экране в анфас и по пояс и вдруг увидел его в профиль и во весь рост. И — совершенно другое восприятие личности, иная топография лица и вся харизма другая. Вот вы сейчас видите меня так, а вот я повернулся в профиль со своим носом, а он у меня, допустим, длинный, однако это мой нос. Поэтому, чтобы целиком воспринимать, что есть личность, надо человека увидеть и таким, и таким, и этаким. Просто для полноты картины. И я тогда себе сказал: если Бог даст, надо все-таки записать. А я сочиняю музыку серьезную и даже грустную, и даже драматическую. Потом я про эту клятву забыл, но обстоятельства вывели, потому что я дал себе тогда внутреннюю команду. Стал записывать. Получился целый диск.
— Это судьба? Вы вообще верите, что всё нам на роду написано?
— Я верю абсолютно, что это было не случайно, промыслительно. Мне прямо помогали и обстоятельства, и люди. Какое-то стечение произошло. Совпадения. Мистика. У меня есть шутка: «Мистика бывает двух видов — ОПТИмистика и ПЕССИмистика». Вот это была чистой воды ОПТИмистика. Меня буквально вело, выводило: да, ты должен это сделать! Мне словно вскрыло какую-то чакру… Я сейчас не могу остановиться, из меня лезут новые мелодии, я их вынужден запоминать, потому что на бумагу не записываю. Заучиваю и как-то в пределах того, что запомнил, импровизирую. Моя душа питается сейчас этим, понимаете? Я без этого сейчас не мог бы существовать.
— Когда из вашей жизни исчезла Останкинская телебашня, которую многие телевизионщики сравнивают со шприцем, переживали ломку?
— Да вы знаете, исчезновение телевидения из моей жизни происходило постепенно, поскольку первую половину 1990-х годов я много путешествовал, заново себя открывал, работал за рубежом. А в России ТВ с конца 1980-х потихонечку загибалось. Мне было интересно снимать трюковые передачи, клиповые, коллажные, хотелось в этом направлении дальше и дальше идти, а оборудование, на котором они делались, амортизировалось, выходило из строя, валюты у государства не было, чтобы подремонтировать или заменить какую-то деталь. И потихонечку мы расходились с телевидением. В какой-то степени и со зрителем расходились уже. И вообще я не записывался в вечные телевизионщики… Но в Америке у меня случились два больших проекта на PBS, это Public Broadcasting Service, такое весьма уважаемое общественное телевидение.
— Проекты на английском? Он у вас так богат, что можете шутить и каламбурить?
— Меня там по акценту даже принимали за реального — забыл, из какой провинции — американца! Я не обязательно шутил. Один проект просто репортажный, он назывался Art of Goodwill («Искусство доброй воли»), в жанре light hearted, то есть с легким сердцем, беззаботный, позитивный, но не юмористический. Эта программа получила в 1990 году премию «Эмми». А второй немного сатирический, в стиле документального «роуд муви», мы его делали с продюсером Александром Акоповым. Я его вытащил туда, потому что программа была о политике, а в политике я значительно меньше ориентировался, чем Акопов, с юмором у него тоже всё в порядке, и у нас возник хороший дуэт с ним. В сущности, мы освещали серьезную тему — выборы американского президента 1992 года, но только глазами двух русских, которые свалились с Луны, ничего не понимают в избирательном процессе и что-то пытаются объяснять американцам об их демократии. Летали с Биллом Клинтоном на его самолете, встречались со всеми — от сенаторов и звезд Голливуда до криминальных персонажей в Гарлеме, объехали пол-Америки… И да, на английском мы общались и шутили в тот период достаточно хорошо. Сейчас он у меня заскорузлый — говорю, понимаю, но хуже, чем тогда… Мы там даже однажды обыграли в скрэббл американцев — на их родном языке! — они аж обалдели.
Питер Гринуэй — британский художник, кинорежиссер, писатель, либреттист, куратор многочисленных выставок
Еще я в те годы в Голландии много времени проводил — сочинял сценарии для их телевидения и в журналы писал, давал мастер-классы. И даже подрабатывал тапером — играл в ресторанах, барах, клубах, кинотеатрах. Такое было у меня хобби… В Голландии в 1993 году я даже у Питера Гринуэя снялся в фильме «Дарвин». Ну, снялся в кавычках, конечно. Я как раз тогда писал сценарий о Голландии, мне было интересно узнавать разные аспекты местной жизни. Скажем, киноиндустрия. И познакомился с одной женщиной-костюмером, делавшей головные уборы. Она говорит: «Приходи, я сейчас работаю у Питера, он снимает кино для японского телевидения». А я только посмотрел его «Повар, вор, его жена и ее любовник». Да неужели, говорю, не может быть!.. И поехал на велосипеде черт-те куда — довольно далеко от центра они располагались. Вообще, я передвигался по Амстердаму исключительно на велосипеде, а их там воруют каждые двадцать минут, и я поменял с десяток штук. Кстати, поощряя тем самым похитителей, потому что они на это живут. И общественность даже призывает: не покупайте ворованные велосипеды — спрос провоцирует новые кражи! Короче, приехал и два дня провел на съемках. Первый день крутился на площадке, наблюдал, как происходит процесс, а после сыграл в эпизоде.
— Мемуары еще не начали писать? Как там у вас сказано: «Внезапно он всплыл в моей памяти вверх брюхом…»
— Не начал, но, может быть, действительно, дело уже к старости — я чаще стал вспоминать. Оборачиваюсь и думаю: а у меня ведь интересная была жизнь! Такие приключения, такие встречи! Столько случилось вещей, на которые сейчас я бы не решился.
— Естественно, я спрошу: например?
— Совершенно хулиганские по молодости поступки совершал — вылазки, романтические авантюры, дерзкие звонки и предложения. Однажды в Вильнюсе зимой, чтобы покорить сердце дамы, я вылез на парапет гостиницы. С отломленным цветком. Я думал: по скользкому парапету пройду и неожиданно покажусь ей, постучусь снаружи в окно, спою серенаду. Она обомлеет: мороз, полуголый человек в окно стучится — я был в исподнем и в тапочках. Это длинная история, не буду занимать время. Кульминация такая: на площадь в этот момент вышел взвод солдат, я испугался и замер на том парапете, как барельеф. Было очень смешно!.. Или вспоминаю, как я предлагал свои проекты телевизионным компаниям, известным личностям и так далее — во всем была коммуникативная вольность, дерзость, размах. А сейчас, когда начинаешь думать даже о недалеком путешествии, то представляешь неудобства и риски — какой-нибудь птичий грипп, грабеж (а чистили мои карманы в разных мегаполисах мира) или тайфун. Это уже возрастное. Кстати, я появлялся еще и на «Би-би-си». На «Би-би-си 2» шел сериал, он назывался Russian Wonderland. Одна из серий была про вашего не очень покорного слугу — показывал англичанам день из московской жизни. Пришлось шутить по-английски. И сработало, стрельнуло. Прилетев после в Лондон, я удивился — меня там узнавали на улицах, а я не мог понять — с какой стати? Люди объяснили: «У нас же прошла, да еще с повторами, ваша передача…» Забавно, но в одном тогдашнем британском путеводителе по Москве на страничке «Люди, с которыми стоит встретиться» указана такая веселая компания: Солженицын, чета Горбачевых, и… Кнышев. И сбоку как бонус — Слава Зайцев. Но я тут ни при чем, честное слово!
— Вы строго относитесь к тому, что делаете?
— У меня есть такое вынужденное или воспитанное качество — я очень часто даю написанным вещам отлежаться. Такое вот мазохистское издевательство над своими текстами. Казалось бы, надо быстрее отнести издателю, выложить в интернет, а я — в стол… Что это? То ли комплекс, то ли какая-то внутренняя опаска и нежелание обнародовать сразу. Пусть полежит. Если это настоящее, оно не умрет. Стрельнет. Будет понятно. То, что живое, всегда сохраняется и по весне пускает росточки. Вылежалось — и вдруг ты увидел спустя месяц, неделю, год, не знаю, десять лет: в этом что-то есть. Добавил одно слово, повернул чуть-чуть иначе или в какой-то контекст поместил, и стало лучше. И ты понимаешь: хорошо, что это лежало где-то в морозилке, потому что оно было сырым. А умерло — туда ему и дорога… А знаете, какая у меня сейчас параноидальная идея? Я спроектировал стадион! В Москве сейчас нет ни одного легкоатлетического стадиона с беговыми дорожками. Он существует в макете. У меня был юбилейный вечер в Градский-холле, и этот макет выкатили под прозрачным колпаком как торт. Я цокал языком и делал вид, что удивляюсь, как это красиво сделано — из безе и бисквита. Зал на полном серьезе решил, что это действительно торт. А я даже знаю место в Москве, где мой стадион должен стоять. И это не первоапрельская шутка!
