«Мое награждение — это бизар»
24 февраля в Эстонской академии наук награждали лауреатов государственных премий в области культуры. В их числе — русскоязычный писатель Андрей Иванов, родившийся и проживающий в Таллине. Корреспондент «Известий» поговорила с Андреем Ивановым.
— Андрей, вас наградили за вашу скандинавскую трилогию: «Путешествие Ханумана на Лолланд», «Бизар» и «Исповедь лунатика». С названиями двух книг более или менее понятно, а вот что такое «Бизар»?
— Это латинское слово. Означает нечто необычное, из ряда вон выходящее. Если говорят «это бизар» — значит, «я такого никогда не видел». Для меня, когда я начинаю работать с текстом, очень важно подобрать ключевое слово. И, кроме «Бизар», я ничего не мог придумать.
— В каком-то смысле ваше награждение — это бизар.
— В каком-то смысле да.
— Я прочитала ваш «Бизар», вышедший в эстонском издательстве «Авенариус», и «Бизар», опубликованный в россйском «Риполе». К удивлению, я нашла довольно много различий.
— Да, это естественно. Я непрерывно работаю с текстом, я никогда не удовлетворен и для каждого нового переиздания делаю правки.
— Правильно я понимаю, что в каждом новом романе вы решаете какую-то стилистическую задачу?
— Да, вы правы. Есть какая-то внутренняя тайна произведения, которая присутствует в каждом слове будущей книги. Эту тайну нужно угадать, чтобы слова, образующие произведение, подчинились. Этой тайной может быть метафора. Например, у меня есть роман «Зола», где главный герой выгребает золу из топки, набивает мешки и выносит, чтобы ими посыпать ивовый сад. Эта зола и выгребание из топки связана с выгребанием воспоминаний, которые герой достает из своей собственной топки.
— А какая стилистическая задача стояла перед вами в трилогии?
— Давайте сначала скажем, что моя трилогия — это авантюрный роман о жизни нелегалов. Первая часть трилогии — «Путешествие Ханумана» — построена как бесконечное путешествие, которое не может закончиться. Я выбрал стилистику топтания на месте, такой блуждающий, чавкающий стиль. Герой первой книги ничего о себе не рассказывал, кроме легенд, соблюдая дисциплину даже в самом неконтролируемом состоянии. В «Бизаре», наоборот, я полностью изменил стилистику — она стремительная.
— Вы сказали о себе, что освоили миметическое письмо.
— Термин ввел Джойс. Это письмо, которое подражает объекту описания. Миметическим письмом владел Достоевский, когда сохранял написанное и не правил, а потом его несло куда-то, он загорался изнутри, и дрожь руки, и этот нерв оставались запечатленными в его фразах. Поэтому нас начинает колотить, когда мы читаем Достоевского.
— Вам не мешают ваши знания?
— У меня их нет. У меня есть только любимые авторы, почти все — русские эмигранты. Я очень сильно копался в эмигрантах, с 1990 года я писал дипломную работу по Набокову. В то время когда вся Россия была незнакома с творчеством эмигрантов, к нам в Таллин приехал исследователь русской эмиграции из Сорбонны. Он принес нам впервые опубликованного Аполлона Безобразова и стихи Бориса Поплавского. Тогда я прочитал впервые и почувствовал...
— Ваша трилогия — это же ваша биография? Вы много путешествовали по Скандинавии, сами были нелегалом.
— На самом деле, мой самый автобиографический роман — это «Харбинские мотыльки».
— Как это может быть ваша автобиография, если роман написан об Эстонии 1920-1930-х годов?
— В «Мотыльках» я забрался так глубоко, как ни в одном другом романе. Именно потому что я абстрагировался от биографии, свой внутренний свет я передал намного ярче. Когда я пытался писать роман, то поставил перед собой вызов: создать, придумать образ пропавшего автора, который жил в Ревеле в те годы.
— Вы стали ручкой, таким пером для умерших?
— Вроде того. У Хаксли есть герой, который пишет, когда входит в транс.
— А у вас ничего странного не происходило, когда вы работали над романом?
— Конечно, происходило. Чудеса происходили. Я пишу от руки, на бумаге. И, работая, замечал, что у меня меняется почерк, меняется стилистика письма в зависимости от того, о каком персонаже я говорю. У меня даже появился незапланированный герой. Я вычислил его по изменившемуся почерку.
— Я вижу, у вас с собой и сейчас блокнот.
— Да, блокнот. Он всегда со мной, я записываю впечатления, важные слова. Бывает, я записываю одно слово. Вот, видите, здесь написано слово «брокколи». А когда я начинаю писать, гляжу на слово «брокколи» и у меня вспыхивает в голове сцена, рожденная из этого слова.
— Так у Набокова есть персонаж, который в тенях деревьев на земле видел слова.
— Вы правы. Эти слова меня окружали. Я сам жил в доме, в котором оставались следы немецких хозяев. В подъезде на кнопке, где зажигался свет, было написано «лихт». Когда мы меняли обои в квартире, на стенах оказались немецкие газеты. Я находил во дворе дореволюционные монеты. Я находил пули на газонах. Приходил к отцу и говорил: папа, что это? Отец отвечал, это пули еще до Второй мировой войны. То есть это пули винтовки. Это и были те самые слова, из которых потом складывались книги.
— Как брокколи.
— Как брокколи.
