«Узнать душу нации можно, посмотрев пару хороших фильмов»

Председателем жюри пятого Сахалинского международного кинофестиваля «Край света» стал Мохсен Махмальбаф, классик иранского кино и президент Азиатской киноакадемии. В 17 лет, будучи противником шахского правительства, Махмальбаф напал на полицейского, за что получил тюремный срок. Этот эпизод изменил его жизнь и лег в основу одной из лучших его картин — «Миг невинности». С середины 1980-х годов он становится одним из самых известных иранских режиссеров. Одновременно с этим портятся его отношения с правительством, и он вынужденно покидает страну — снимает в Афганистане, Индии, Таджикистане и многих других странах. Свой последний фильм — «Президент», представленный на сахалинском фестивале, он сделал в Грузии. Помимо кинопроизводства, Махмальбаф активно занимается преподаванием и образовательными проектами. 

Накануне объявления решения жюри фестиваля с Мохсеном Махмальбафом встретился корреспондент «Известий».

— Два года назад вы были председателем жюри Московского кинофестиваля, сегодня вы здесь, следовательно, представление о современном российском кино имеете. Насколько вам интересно, что в нашем кинематографе происходит сегодня?

— У российского кино, без сомнения, было великолепное прошлое. Например, Эйзенштейн чрезвычайно повлиял на мировое кино, и на иранское в том числе. Параджанов и Тарковский — наверное, мало кем я восхищаюсь, как ими. Надо сказать, что, помимо кинематографа, на меня очень повлияла русская литература — я говорю о Чехове, Горьком, Толстом, о Пушкине, конечно. Что касается современности, мне понравился «Левиафан». Вообще я не зациклен на прошлом и смотрю много молодого кино со всего мира, и из России в том числе, но боюсь, слаб на имена (смеется).

— Фестиваль «Край света» исследует взаимопроникновение российской и азиатской кинематографии. На ваш взгляд как президента Азиатской киноакадемии, насколько сильны эти связи?

— В этом году в Пусане мы выбирали сотню лучших азиатских фильмов, и я предложил выбирать и среди российского кино. Мне предложили выбрать десять фильмов, и будь моя воля, девять из них было бы из России — шесть Тарковского, два Параджанова и один Эйзенштейна (смеется). Может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется, Тарковский — это совсем не европейское кино. Как и Параджанов или Эйзенштейн. А вообще, честно говоря, я не вижу особого смысла в разделении — азиатское кино, европейское кино. Мы все живем на одной планете и прежде всего люди. И самые лучшие фильмы посвящены общечеловеческим проблемам, в какой бы стране их ни снимали.

— Вы активно занимаетесь преподаванием, даже члены вашей семьи стали кинематографистами. Расскажите, как кино стало семейным делом?

— Есть устойчивые стереотипы по поводу искусства, с которыми, мне кажется, нужно бороться. Например, почему родители могут заниматься кино, а дети — нет? (Смеется.) Почему мужчина может снимать фильмы, а женщина — ни в коем случае? Я не понимаю этого. Кинокамера — это ведь как ручка, способ самовыражения и самопостижения. Если любой мальчик или девочка с 6 лет может учиться читать и писать, то почему бы не обучать снимать кино? Я верю, что очень скоро всё это войдет в программу начальной школы.

Что касается конкретно нашей семьи — мои близкие просто не могли остаться в стороне. Как сказала однажды моя старшая дочь: «Я люблю своего отца и вижу, как он любит искусство. Поэтому и я полюбила искусство». «Кинодом Махмальбаф» (кинокомпания семьи режиссера. — «Известия») — это не просто продюсерская компания или киношкола. Кино для нас не работа, не хобби, а способ жизни. Мы как семейная ферма, только занимаемся не сельским хозяйством, а кинематографом (смеется).

— Как так получилось, что в Иране появилась такая концентрация свободолюбивых кинорежиссеров? Я имею в виду, почему именно кино, а не какой-то иной вид искусства, стало передовой борьбы за свободу и демократические ценности — этому были какие-то конкретные предпосылки?

— Что касается меня, так сложилось, что с самого детства я желал изменить мир. Я не могу объяснить почему — может, из-за прочитанных книг или людей, которых я встречал, — но это желание было всегда со мной. В моей борьбе против шаха, из-за которой я угодил в тюрьму, не было политических мотивов, а только желание перемен. Уже в тюрьме я осознал, что оппозиция не сильно отличается от правительства — обе стороны были фактически отражением друг друга. Почему же мы должны воевать? Я понял, что общество нужно менять через культуру.

Не все деятели искусства осознают силу искусства и силу кино — то, что, влияя на человеческие умы, можно менять и само общество. Иранские режиссеры это понимают. В своем фильме «Миг невинности» я критиковал иллюзии своей молодости, что жестокостью и насилием можно совершать благие дела, говорил о том, что менять жизнь нужно мирным путем. Я был не один — сколько еще снято фильмов, написано статей и книг, повлиявших на иранское общество, придавленное прессом идеологии, западных санкций и войны с соседями? И, думаю, именно благодаря этому реформы стали постепенно воплощаться в жизнь.

Но нельзя сказать, что иранское кино говорит только о свободе. Нет, область идей гораздо шире и глубже. Самое важное, что я бы назвал, — это взаимопонимание между людьми. Если я приеду в Россию как турист, я не смогу понять, что такое Россия. Если вы проживете три месяца в Иране, вы не поймете, что такое Иран. Но узнать душу нации можно, посмотрев пару хороших русских или иранских фильмов. Кино — это зеркало, чтобы взглянуть самому и узнать, что ты есть на самом деле. И в то же время — письмо, отправленное друзьям за границу о себе настоящем. У нас в Иране порядка 20 хороших режиссеров, известных всему миру. Каждый из них не похож на другого и говорит много нового о нашей стране.

— Зная о вашей активной правозащитной деятельности, правильно ли я понимаю, что для вас просто заниматься искусством недостаточно?

— Мне нравится метафора, что искусство — оно как дерево. Не только дает плоды, но и отбрасывает тень для тех, кто не имеет своей крыши над головой. Пусть я снимаю кино, но я же человек. Когда я был в Афганистане и видел детей, которые не имеют образования, разве мог я сказать, что это не мое дело? Если не мое, то чье? В результате нашей работы полмиллиона детей смогут научиться читать и писать, и следовательно, получат шанс на лучшую жизнь — это разве хуже, чем один снятый фильм? Всего в Афганистане мы реализовали 82 правозащитных проекта, связанных со здравоохранением, образованием, с защитой женских прав, и так далее — но это капля в море.

Если я могу помочь, я постараюсь это сделать. Можно, снимая фильм, учить детей основам режиссуры. Помочь бедняку, сняв его в картине и заплатив за роль. Для меня кинопроизводство, правозащитная деятельность и политическая борьба — вещи неразделимые. Я не могу сказать: «Мне неважно, что делает мое правительство — убивает людей на улицах или арестовывает невиновных, — я делаю свое кино». Нет, я остановлю съемки и постараюсь сделать всё, что в моих силах, чтобы это остановить. В этот момент я уже не режиссер, а партизан. Я готов умереть, меня не раз уже пытались убить, ну и что — мы все однажды умрем. Важно — как умереть и за что. Любая деятельность — будь ты кто угодно, режиссер, ученый или политик — не имеет смысла, если ты ради нее перестаешь быть человеком.