Русский музей выставил 200 малоизвестных работ Валентина Серова
Выставка в Русском музее к 150-летию Валентина Серова названа просто и демонстративно: «Серов. Не портретист». Это, кстати, цитата из слов самого живописца, сказавшего как-то: «Я не портретист, я просто художник». Но что поделать: при упоминании его имени в памяти возникают прежде всего портреты, значительная доля которых — большие парадные полотна, где художнику позируют знатные или известные особы вроде князей Юсуповых, княгини Орловой или актрисы Ермоловой.
Организаторы выставки, разместив в семи залах около 200 произведений, постарались уйти от помпезности. Экспонаты расположены так, как будто публике предлагают подойти поближе, посмотреть на картину или рисунок вблизи, остаться с произведением наедине.
Судя по выставленным работам, Серов размывал внешнюю событийность, предпочитая, чтобы зритель ощутил себя скорее на задворках какого-либо события, а не увидел его впрямую. «Воздух жизни» и «мелочи жизни», на которые в искусстве не принято было обращать особое внимание, у Серова содержательны. В этом, конечно, ощутимо влияние импрессионистов, но очевидны и связи с «новой драмой» и миром Чехова. Такому впечатлению способствует изначальная шероховатость и незавершенность многих работ: это эскизы, карандашные зарисовки, штудии, беглые шаржи на современников.
Художник тяготел к неопределенности смысла, зыбкости границ. Не в том дело, что он представлен публике и как пейзажист, и как анималист, и как автор исторических и религиозных сюжетов, а в том, что зачастую трудно определить жанр конкретного произведения: портрет — это в первую очередь пейзаж или натюрморт? В творчестве Серова витиеватые линии модерна уживались с симметрией классицизма, а традиции «утепленной» бытовой живописи — с мирискуснической стилизацией.
Нынешняя выставка делает акцент на Серове как предтече авангардистов. Когда сотрудники музея готовили к экспонированию картину «Одиссей и Навзикая», они пришли к выводу, что верхняя и нижняя полосы холста, которые ранее были загнуты и не видны, — не техническая погрешность или условность, но обозначение неба и земли. «Почти что супрематическое», как заметила замдиректора по научной работе Русского музея Евгения Петрова.
Полотна то резонируют друг с другом (как мужская и женская обнаженная натура, взятая из разных собраний и сознательно срифмованная по «мизансцене»), то друг другу будто противостоят (на одной стороне стенда — реалистически изображенный натурщик, на другой — фантастическая, затерянная среди мазков и бликов, русалка).
Сверхсюжет выставки задуман как размывание границ, постепенное освобождение от физической конкретности и обращение к истокам культуры. От русских пейзажей, написанных с оглядкой на Левитана, которые представлены в первом зале, мы движемся — через любование стариной XVIII века и романтикой века XIX — в последний зал, темой которого стала античность как колыбель европейской цивилизации. Здесь выставлены разные варианты шедевров «Похищение Европы» (не только в живописи, но и скульптуре), «Одиссей и Навзикая», «Ифигения в Тавриде». В этом зале возникает особый мир — воздушный, разреженный, холодный, невесомый, метафизический, явно предвосхищающий античный мир Иосифа Бродского. Местом действия на этих картинах не случайно стало морское побережье — самый край земли, за которым бесконечность.
Выставка тоже не завершается в пространственном тупике: картины развешаны еще и на лестнице, уходящей куда-то вверх, к свету и воздуху. Символично и очень по-серовски.
