Теперь, когда его поймали, когда появились кое-какие житейские материалы (вот, например, известинские журналисты разговорили бабушку Сергея Помазуна и получился познавательнейший текст), стало ясно, что с того самого дня как белгородский стрелок Помазун вышел из колонии, с 20 декабря 2012 года, уже ничего не могло бы спасти нас от беды. Почти ничего.
Судите сами — из исправительного учреждения Сергей Помазун вышел человеком, «разучившимся радоваться жизни». Характеризуют его в колонии строгого режима ИК-7 (г. Валуйки Белгородской области) с неожиданной литературной силой — как «обидчивого, лживого, упрямого и внешне опрятного человека». Но это Бог с ним, не важно — вернулся, значит, опустошенным. Что-то уже было безнадежно разбито, разлито (в воздухе). Родители же его между тем делали всё, что возможно, — как могли умасливали сидельца. Матушка Помазуна, заместитель главного бухгалтера в городском отделении образования, взяла воистину немалый кредит и подарила сыну машину. И не просто машину, а машину народной мечты — BMW X5. Трижды судили сидельца за угон автомобиля (первый раз получил условно, два раза — реальный срок), и вот ему теперь позолоченная колесница. Это все равно как ребенку, который таскал булочки, подарить в утешение булочную.
Умасливали и еще отпаивали святой «намоленной» водой — то есть производили практически ритуальные действия.
Но даже и более того — отец и мать делали всё, что могли, и в отношении общественной пользы. Когда стало ясно, что Сергей Помазун «ведет себя как психопат», родители жаловались на него в милицию. Там же ответили, что «пока ничего не натворил, мы забрать его не можем». Между прочим, резонно. Также Помазуны-старшие предлагали сыну лечиться — но он не захотел. По закону Сергей Помазун абсолютно вменяем, так что никакого ему психиатрического лечения без его собственного письменного на то согласия.
Итак — чудесная машина у Сергея Помазуна была. А прав — не было. Ездил он на ней бесчинно, без прав — неудивительно, что незадолго до преступления удирал от гаишников, которые вознамерились арестовать его за превышение скорости.
Три раза пытался Помазун сдать теорию в ГИБДД, и три раза не удавалось. Четвертый раз сдавал экзамен по вождению 18 апреля — и снова провалился. Тогда он разорвал и сжег экзаменационные билеты.
Еще вчера — по причине дробности и неравномерности информационных поступлений — слышны были публицистические голоса, что вот надо было рецидивиста больше контролировать и чаще навещать, но полиция проверяла, как выяснилось, исправно. Сам Помазун жаловался приятелям, что «его необоснованно и слишком часто проверяет участковый».
И да — был один маленький шанс предотвратить преступление. Одна из соседок впоследствии с важностью говорила: «Весь день из-за стены доносился стук и скрежет. Вероятно, Сергей вскрывал отцовский сейф» (с оружием; отец — егерь). Ну и по какому поводу нам пафосу поддавать? Кого язвить? Немного я знаю таких эссеистов-колумнистов, которые станут ратовать за устрожение закона о психиатрической помощи или станут пенять, что вот не сложился у нас еще полностью институт соседской деятельной любознательности и своевременного гражданского доносительства. Что мы, сами себе враги? А между тем только два подлых дела могли помочь — насильственная госпитализация и донос.
Так что с гражданским пылом придется повременить.
А следующий вопрос, который все решают, — в чем причина стрельбы? Очередной стрельбы? Безумие или вот такое у нас теперь общество особое, что из-за поцарапанной машины можно убить, или потому, что экзамен не сдал, или оттого, что продавец отказал в покупке? Или, напротив, ничего самобытного, а это мы прибились к общемировой драме — ко всем эти ополоумевшим с жиру виргинским и канзасским стрелкам, американским лузерам — школьникам и менеджерам.
Еще несколько лет назад — так принято считать — было невозможно представить, что в России начнутся сытые убийства. Потому что типичный канзасский стрелок — это же прыщавый непрушник, которому нестерпима атмосфера благополучия вокруг. Он неудачник, а всем вокруг хорошо, он проиграл, выпал из теплого гнезда, а всем хоть бы что. Но у нас не было вот этой жесткой с малых лет дрессировки на личный успех и соответственно дикого страха неуспеха. И уж тем более не было атмосферы довольства, которое сводит бездолю с ума.
Но на самом деле не так важно, какой степени довольства достигло общество; причина такого рода преступлений — в «лютой отъединенности». Благочестивый мир отвернулся, вытолкнул. Помазун два года сидел в одиночной камере, а одиночество пустого человека беспощадно. Амальрик писал, что одиночка терпима, когда заключенный, вдруг оказавшийся в пустоте, «наполовину полон» — он тогда всеми силами души пытается наполнить себя, нарастить. А если силы души не хватает, тогда можно себя иссушить, съесть. Дойти до дна. Пустой, разбалованный парень, два года глядящий из окна одиночки, «как на поле бабки работают».
У В.В. Розанова есть описание «лютой отъединенности». На примере излюбленного Василием Васильевичем чиновничьего мира. Чиновник, по Розанову, страшен бывает тем, что живет как в последний день. Обреченный (верная народная примета) перед смертью начинает обирать себя, снимать какие-то ниточки, а чиновники столь же торопливо, с обращенными внутрь глазами, обирают других — но точно так же, как если б жили последний день. Это для Розанова метафора отъединенности — всякий умирающий уже отделен от живого; каждый умирает в одиночку. А государственные люди иной раз как бы живут в одиночку, отделенные от живого, нормального, благочестивого мира.
При чем тут, собственно, чиновники? Опять же, извиняюсь, — метафора. Всякий раз, когда поднимается волна недоумения и гнева и начинают публицисты друг друга спрашивать — что же было на уме у злодея, почему произошло бессмысленное злодейство, мне приходит в голову нехитрая мысль — да ведь есть же супостаты, которые сидят свои пожизненные сроки и пишут книги. В Америке таких легион. Сидят и объясняют — почему. Джек Унтервегер, убивший шесть женщин, написал бестселлер «Чистилище или Путешествие в дом заключения». Убийца Дэвид Гор опубликовал свою многолетнюю откровенную переписку с доброй дамой, которая считала своим долгом общаться с заключенными посредством эпистол; Брейвик пишет уже второй том несвоевременных мемуаров, казанский убийца Игорь Данилевский разразился романом.
И если не брать в расчет политические лозунги или всю эту сверхчеловечину, которая лезет из иного злодея, и если, разумеется, не обращать внимания на маньяков, которые тупо получают удовольствие от реконструкции проделанного, то понимаешь вот что — книги эти пусты. В них ничего не написано. Ни один из расстрельщиков не смог рассказать — почему он убивал. Милиционер Евсюков на все вопросы отвечал: «С женой поссорился». Алексей Арбузов, зарезавший двух и ранивший 11 человек в аптеке, так и не смог объяснить, почему он это сделал. Не знает. Понесло. Как приступ. Джимми Гордон, вагонный тать, застреливший пятнадцать человек, написал, что убил их потому, что они на него смотрели. Он признан абсолютно нормальным. А у нас в Рязани есть грибы с глазами. Их едят, а они глядят. Наверное, это самое страшное для людей, обуянных бесом власти, — когда «они» едят, а те, кого едят, на них глядят.
Во всех этих литературных документах и устных свидетельствах нет даже зла — только пустота. Выжженная земля. И вот эта пустота напоминает мне все читанные мной политические и государственные мемуары — воспоминания людей, лишенных власти. Они как будто не могут вспомнить — а что это было? Помнят расстановку, ходы, интриги, а силы, энергии, ткани власти не помнят. Не помнят себя — теми. Видимо, это ощущение власти (а удовольствия властедея и отъединенность от мира — это, видимо, и есть то, что испытывает убийца) не описывается. Слово его не берет. Очевидно, это состояние такого же рода, как боль, как оргазм — нельзя описать. Щиплет, ноет, огнем жжет. Или, когда о приятненьком, — «фейерверки в глазах». Какие, к ляду, фейерверки? Кстати, поневоле приходит на ум, не является ли новогоднее петардное безумие россиян своеобразной сублимацией — получить в два дня то, чего за год жизнь недодала.
Отъединенность, отдельность, и взрыв подлого наслаждения властью. Выпадение из жизни, из мира, из порядка. Как-то так. Потому что единственный упрек, который можно бросить обществу и государственной машине, анализируя такого рода убийства, вот какой — убийца как бы присваивает себе главные ценности своего времени. В нашем случае главная ценность — власть. Когда Помазуна поймали, он катался по гравию и визжал, как будто из него бес выходил, а потом «неожиданно успокоился. Выражение лица приобрело у него совершенно миролюбивые, если не сказать больше, — кроткие черты». На вопрос: «Зачем в детей стрелял?», отвечал: «Я в детей не стрелял!» — «А куда стрелял?» — «В ад!».
А потом, как стрелок-милиционер Евсюков, он будет сидеть в своей пожизненной «Полярной сове» и на все вопросы кротко отвечать — не знаю, что случилось. Не сумел сдать экзамен на права.
