В январе 1996 года поспорил я на ящик шампанского с депутатом питерского закса, баллотировавшимся тогда на пост губернатора города. Депутат надеялся выиграть выборы, причем в первом же туре, а я утверждал, что он наберет менее одного процента голосов. Однако депутат набрал больше — аж 1,2%, и пари наше мы признали закончившимся без выявления победителя. И буквально в те же дни набрал 0,6% на всероссийских выборах президента Михаил Сергеевич Горбачев. Тоже утверждавший заранее (слышал собственными ушами на встрече Горбачева с творческой интеллигенцией Петербурга), что неангажированные социологические опросы сулят ему уверенную победу над Ельциным.
К первому и последнему президенту СССР я никогда не испытывал сильных чувств. Ни позитивных, ни — в отличие от десятков миллионов сограждан — негативных. К Ельцину, да, я десятилетиями испытывал стойкую неприязнь, а к Горбачеву относился когда равнодушно, когда с сочувствием. И вообще, главная наша беда на исходе ХХ века заключалась, по-моему, не в Горбачеве и даже не в Ельцине, а в том, что они правили страной один за другим (да еще эти два правления оказались частично наложены друг на друга). Менингит — тяжелое заболевание, холера — тем более; но когда менингит накладывается на холеру (или наоборот), такое способен вынести далеко не каждый. Наш общественный организм сдюжил — и на том, как говорится, слава богу, но лежали-то мы все 1990-е годы буквально при смерти.
На встрече с Горбачевым я с ним даже чокнулся стопкой демократического, но неплохого коньяка «Варцихи» (мысленно промолвив: «Надо же! Пью с отцом антиалкогольной кампании») и поцеловал руку Раисе Максимовне. И опять-таки тихо посочувствовал преисполненному маниловских мечтаний кандидату в президенты страны. Вот ведь и неплохой, наверняка, человек, подумалось мне, и совершенно определенно неглупый, но насколько неадекватный!.. Впрочем, о неадекватности Горбачева я много размышлял и раньше: человек из народа, но народ не знающий и не понимающий; глава государства, само это государство в одну пятилетку порушивший и потерявший; неутомимый говорун, умеющий и любящий говорить кругло, уклончиво и по большому счету бессмысленно; неистовый реформатор, каждая новая реформа которого оказывалась еще более нелепой, чем предыдущая...
С анекдотической антиалкогольной кампании началось, но ею, увы, не ограничилось. Чего стоил закон о кооперативах (вместо введения частной собственности), словно нарочно написанный так, чтобы аферисты из «Лютика», став «Ромашкой», благополучно избежали бы уголовной ответственности за содеянное. А обналичка безнала — похоронившая советский рубль и с двадцатилетним опережением предвосхитившая всемирный кризис деривативов. А роспуск Варшавского договора? А «подаренное» Западу — под устные гарантии — объединение Германии? А выборы руководителей предприятий?
Выдающийся мыслитель Александр Зиновьев первым обратил внимание на то, что слово «перестройка» в обратном переводе на древнегреческий означает «катастрофа», и саркастически назвал книгу о горбачевских годах правления «Катастройкой». И прелести катастройки ощутили все, кто жил в те годы. В том числе и сам Михаил Сергеевич, преданный (а подчас и проклятый) буквально всеми — от ближайших сподвижников и соратников до той самой творческой интеллигенции либерального окраса, которую он так любил, с которой так заигрывал и которая дружно переметнулась от него к Ельцину и держится за покойного «дедушку» до сих пор.
И вот 80-летний «минеральный Джо» (он же «генсОк»), лауреат Нобелевской премии мира, первый и последний президент СССР призвал к возобновлению перестройки. Или к началу новой перестройки — так сразу и не поймешь, что он, собственно, имеет в виду. «Что имею, то и введу», — говорится в малоприличном анекдоте. И это даже не возраст, потому что Горбачев всегда был таким... Михаил Сергеевич имеет в виду перестройку — и только ее, — и поддерживают эту идею наверняка все те же 0,6%, которые отдали ему свои голоса на президентских выборах 1996 года. И все это не столько смешно, сколько грустно.
