«Почему тенора пустоголовые? Потому что резонаторы должны звучать»
В Большом зале Московской консерватории в рамках Фестиваля имени Ирины Архиповой будет исполнена «Сельская честь» Пьетро Масканьи. Главный опус первого композитора-вериста озвучат народный артист СССР Владислав Пьявко и солистка Театра Станиславского Лариса Андреева. После очередной репетиции Владислав Пьявко, вдовец Ирины Архиповой и вице-президент ее фонда, ответил на вопросы «Известий».
— Почему для завершения Фестиваля Ирины Архиповой вы выбрали именно оперу Масканьи?
— Во-первых, в свое время мы с Ириной очень часто пели дуэт Сантуццы и Турриду. Во-вторых, продолжая дело Ирины, мы всегда показываем молодых талантливых певцов и даем им возможность сделать что-то новое для себя. Однажды я пообещал Ларисе Андреевой спеть с ней «Сельскую честь», и она поймала меня на слове. В-третьих, в годы расцвета карьеры я не спел ни «Отелло», ни «Паяцев», ни «Сельскую честь». И вот в 65 лет наконец дебютировал в «Отелло», в 70 — в «Паяцах», а сейчас — в «Сельской чести».
— Из-за чего вам не удавалось включить их в свой репертуар раньше?
— По разным причинам. «Отелло», как я сейчас понимаю, по глупости. Театр есть театр: там всегда подводные течения и интриги. Когда на «Тоске» меня сняли с премьеры, мы разругались с Володей Атлантовым. Борис Покровский два года ходил за мной: «Владик, ты споешь «Отелло»?» Я отвечал: «Если Володя будет петь, то я не буду. А то на финишной прямой, используя мой вспыльчивый характер, вы сделаете так, что я вылечу с премьеры». Борис Александрович в итоге поставил спектакль с Володей Атлантовым. Прекрасный спектакль.
А «Паяцев» в концертном исполнении мне однажды предложил спеть дирижер Альгис Жюрайтис, но сделал это за пять дней до премьеры. Я бы не успел выучить так быстро, даже если петь по нотам.
— Сборы от концерта 3 декабря будут перечислены в Фонд Московской консерватории. На какие цели?
— Этот фонд помогает педагогам, ветеранам, студентам. Сейчас орган Большого зала встал на реставрацию, часть средств пойдет на него. Это долг и желание каждого профессора — перечислить деньги в фонд нашей alma mater. Тем более что Ирина Архипова — и выпускница консерватории, и много лет преподавала на вокальной кафедре.
— Какое качество вы бы назвали определяющим в характере тенора?
— Есть афоризм: «Глуп, как тенор». Этим все сказано. Почему тенора пустоголовые? Потому что резонаторы должны звучать, в мозгу должно быть пусто. А если серьезно, теноровый голос — инструмент очень хрупкий. Тенору, как никому другому, нужно выстраивать свой певческий и жизненный режим. Однажды во втором акте «Чио-Чио-сан», где у меня перерыв, я решил отдохнуть, поспать. Потом, думал, третий акт не допою! Все осело. Теперь спектакль начинается — я уже за кулисами как живчик, как застоявшийся жеребец. Такие вещи каждый должен за собой знать.
— Ваш голос прорезался в ракетно-артиллерийском училище. Кто открыл в вас певца?
— Как-то во время курса молодого бойца мы сидели в ленинской комнате. Один курсант напевал душещипательные романсы под гитару. Ну а я же мужик — обязательно должен перепеть. Начал петь в полный голос, все обалдели. Тут открывается дверь и входит старшина. Все встали по стойке смирно. — Кто орал? — Молчание. — Я спрашиваю, кто орал?! — Я, курсант Пьявко. — Понятно. Будешь запевалой батареи.
— До того как вы впервые услышали Ирину Константиновну в Большом театре, вы о ней не знали?
— Нет. Это была моя первая встреча с Большим театром, с большим искусством, я вообще ничего не знал. Меня провела одна девочка на самую галерку. Потух свет, подо мной — яма, продефилировала лысина (потом я узнал, что это Мелик-Пашаев). Поднял палочку — грохнула музыка, вспыхнул парчовый занавес. И всё. Я понял, что это мое место.
— Вы добивались любви своей супруги, как положено оперному тенору?
— Какому еще тенору? Как мужчина я ее добивался!
— В Италии вам вручили именную золотую медаль за исполнение сверхтрудной партии в опере Масканьи «Гульельмо Ратклифф». Чем именно так трудна роль Гульельмо?
— Там часто приходится петь по 25 минут без перерыва в очень высокой тесситуре. Масканьи тебя полощет на ми-фа-соль, спускает в самые низы, потом выводит наверх, заставляет все время шуровать на си-бемоле и, наконец, когда уже не до жиру, быть бы живу, бросает на верхнее до. На этом произведении погибли как тенора семь человек. Навсегда потеряли голос.
— Итальянцам, наверное, легко произносить вашу фамилию — в их языке есть слово piavo, которое переводится как «чирикал».
— Вот я и чирикаю всю жизнь (смеется).
— Вы обидчивый человек?
— Нет.
— Тогда я задам вам вопрос, на который многие вокалисты обижаются. Как вы хотели бы завершить карьеру?
— Я до сих пор продолжаю петь для того, чтобы выводить и поддерживать моих птенцов, молодых вокалистов. Если не смогу больше петь, конечно, на сцену выходить не буду. У меня есть люди, которым я верю. Я им сказал: «Ребята, как что — сразу говорите! Я гробить свое имя не хочу!»
— В Москве есть оперные фонды Ирины Архиповой и Галины Вишневской. Ведут общественную деятельность и Тамара Синявская, и Елена Образцова. Вы сотрудничаете друг с другом?
— Вплотную не сотрудничаем, но и не соперничаем.
— Как вы восприняли коллективное обращение деятелей культуры к президенту России с просьбой назначить Николая Цискаридзе гендиректором Большого театра?
— У Большого театра России есть учредитель, у Анатолия Иксанова есть работодатель. Так пусть работодатель и разбирается. Мы, творческие люди, можем только говорить про какие-то недостатки, давать экспертные оценки, если к нам обратятся, а категорически требовать увольнения — это не наше дело.
— В советскую эпоху вам не приходилось подписывать подобные документы?
— Нет, мы с Ирой всегда стояли в стороне от таких дел. Хотя в интернете гуляет версия, что мы якобы подписали письмо против Вишневской и Ростроповича.
― Какие из проблем московской оперной жизни вас беспокоят больше всего?
― Нарушается технологический цикл подготовки оперного спектакля. Сейчас нередко дирижер впервые видит солиста на последней репетиции, если не на премьере. Молодые коллеги всерьез говорят: «Зачем мне с дирижером встречаться, я эту арию уже пел». А дирижеры и не настаивают.
Повсеместно нарушается техника безопасности певца: выжимают из исполнителя все что можно, ставят спектакли два и больше дней подряд. Результат ― огромное количество потерянных голосов. А отказываться молодые люди не могут ― выставят из театра, и все. Дескать, у дверей уже очередь стоит.
Эти недостатки будут посерьезней тех видимых проблем, которые активно обсуждаются каждый раз, когда очередной режиссер-«новатор» преподносит очередное перекраивание классического произведения.
― Вы явно не сторонник современной режиссуры.
― Современной режиссурой принято считать перелицовку классики, муссирование низменных чувств и даже извращений. Отношения Онегина и Ленского могут быть отягощены нетрадиционной ориентацией, отношения отца и дочери (в «Иоланте», например, или в «Аиде», или в «Риголетто», да мало ли еще где) — отсылать к инцесту. Это разрушение. Такие режиссеры даже не понимают, что творят, — думают, они гениальные. А гениальность в чем? В умении постигнуть гармонию, которая создана предыдущими поколениями, и донести ее до зрителя современными средствами. А не идти против красоты и духовности, потакая самым низменным вкусам.
— Кто подарил вашему фонду этот чудесный особняк на Большой Никитской?
— Никто не дарил, мы его арендуем у города. Сначала это был дом фельдмаршала Брюса, Петр I дал ему землю. Позднее сюда не раз приезжала Екатерина II: в нашем зале праздновалась свадьба ее внебрачного сына. Перед революцией здесь был доходный дом, а потом публичный. Говорят, сюда захаживали Есенин с Мариенгофом и приезжал Клюев, чтобы Есенина отсюда вытащить. Еще говорят, что тут привидения бывают, но я ни разу не видел. Может, их достала классическая музыка?
