Интеллигентная женщина Z. – христианка, правозащитник, - сетует в прогрессивном журнале на то, что в России до сих пор не открыты архивы КГБ. Беда, говорит Z.: мы не знаем имен агентов-осведомителей, и не можем точно установить, кто допрашивал, кто прослушивал, кто арестовывал, кто на кого доносил. Мы не можем устроить для них суд с позорным столбом, и люстрации мы, в отличие от благословенной Европы, так и не провели, потому и страдаем.
А я подумал: вот я оказываюсь – неважно как - в большой, затхло-противной комнате. Бывают, знаете, такие места, где слишком долго никто не жил, не любил и не ремонтировал. Там повсюду валяются сломанные стулья, рваные позднесоветские книги и брошенные железки, еще немного – и выбьют стекла, и напишут на стенах то, что всегда пишут на стенах. И мне хочется скорее оттуда выбраться, но скорее – не выйдет, потому что именно в этой комнате – и еще в других, на нее очень похожих, - находится тайный архив КГБ СССР, а именно та его часть, где про всех все написано, где все стукачи, провокаторы и топтуны по фамилиям названы, и где они все, как и положено при оформлении на работу в ад, тщательно и по три раза расписались. И только от меня – ну, так уж вышло, - зависит, как поступить с этим архивом. Весь мир, совсем как в известном стихотворении про Джона Донна, уснул, а мне не спится: и я пошел в Кремль, на Лубянку, в избушку на курьих ножках, и у меня есть всего одна ночь, чтоб решить, что мне с этими бумажками делать.
Что делать с девушкой из хорошей семьи – прямо скажем, из Рюриковичей, - которая десятилетиями сдавала известно куда своих дальних, а потом и близких родственников, дожила до восьмидесяти с хвостом, учила правнуков и соседей французскому, и никто ничего не узнал, и никто не плюнул ей вслед, а напротив, очередной альманах в жанре «Ушедшая Россия: забытые судьбы» посвятил ей прочувственную статью.
Что делать с почитаемым в своей епархии митрополитом, которого все никак не канонизируют, а не канонизируют, потому что есть, как бы так правильно выразиться, некоторые сомнения, подтвердить или опровергнуть которые пока невозможно за неимением документов; да что там митрополит, простой священник, храм в тридцати километрах от райцентра, недавно умер и похоронен за алтарем, и лампадка горит на могиле, - но о скольких он сообщил нечто существенное, вот и подпись его.
И что делать с самой обыкновенной теткой неопределенного возраста, типичной такой, например, Ольгой Матвеевной, которая всю жизнь где-то дежурила - куда пошли, закрыто, я же сказала, через второй подъезд, нет его, пропуск ваш где, вверх по лестнице проходите, шестой кабинет, - она сидела то за окошком, то в грязной будочке, то в доме культуре, то в техникуме, а когда-то и на секретном объекте, и никому ничего не рассказывала о том, что видела, – только тем, кто имел право спрашивать.
И что делать с каким-нибудь нынешним пожилым журналистом – это сейчас он любим всеми за благородное стремление к свободе в рамках здравого смысла и тому подобную седую скуку, а ведь когда-то, в те дни, когда к свободе стремиться было нельзя, а можно было только к миру и сотрудничеству во всем мире, он - еще и не пожилой, и не скучный, - был не просто журналистом, о, кем он тогда еще был…
И что делать с этими бесконечными рядами, с этими волнами живых и мертвых людей, некоторые из которых до сих пор отлично помнят и лица тех, кого они предали, сдали, забрали, и что они подписывали, и чего боялись, а некоторые все забыли, потому что неинтересно об этом помнить, лучше помнить о чем-нибудь более увлекательном, а некоторые и не могут ничего помнить, потому что от них даже имени больше нигде, кроме как в этой затхло-противной комнате, не осталось, так, один накренившийся дешевый крест среди выброшенных венков.
Хорошо ли открыть их позор, отсканировать и напечатать их грех, перечислить фамилии – и, если живы, открыть процессы, начать суды, лишить – ну, что там у них есть, вот того и лишить, должностей, орденов, льгот каких-нибудь, и показывать детям, студентам, волнующимся за борьбу с наследием тоталитаризма иностранцам – видите, впереди идет старик, вон он, вон он, такой неприятный, надутый, а вы даже не представляете, кем он в свое время был и что делал.
Так хорошо ли, что все эти люди отныне будут официально считаться плохими, потому что это они, а не я, доносили, они арестовывали и сдавали, это они расписывались на тех бумажках из тайного архива, а я не расписывался, и это значит, что это они – наследие тоталитаризма, и это им стоило бы стыдиться и каяться, если б они хоть что-то чувствовали, а я все чувствую и мне стыдиться нечего и каяться не в чем.
Так хорошо ли, что все они плохи, а я – вовсе не так уж плох?
- Хорошо! – сказала бы мне интеллигентная женщина Z., христианка и правозащитник.
Пока мир еще спит, и у меня остается пара часов на занятия с тайным архивом, я вытаскиваю из затхло-противной комнаты документы, выволакиваю их на улицу, собираю из них во дворе большие серые горы и жгу. Они горят плохо и медленно, но я стараюсь.
Они будут гореть.
