«Мне интересно менять привычные ритуалы»
Дмитрий Волкострелов ставит в Петербурге всего два года, но за этот недолгий срок его лабораторно-театральные опыты стали предметом нескончаемых эпистолярных баталий на страницах СМИ. Новоявленный театр «Post» регулярно порождал премьеры-вызовы, которые с каждым разом все отчаяннее опрокидывали привычные театральные каноны. Спектакль «Хозяин кофейни» представлял собой муторный монолог, «Я свободен» — бессюжетный фотофильм, «Солдат» длился 5 минут. 25 августа театр выпускает по-настоящему большую премьеру — эпический цикл Марка Равенхилла «Shoot/Get Treasure/Repeat», поставленный Дмитрием Волкостреловым совместно с Семеном Александровским. Накануне премьеры корреспондент «Известий» поговорил с художественным руководителем и главным режиссером театра «Post» Дмитрием Волкостреловым.
— Дмитрий, ваш спектакль «Солдат» шел всего 5 минут, «Shoot/Get Treasure/Repeat» будет длиться 8 часов. Почему такой огромный диапазон?
— Не то что мы сели и подумали «а давайте сделаем 8-часовой спектакль» — нас к этому принуждает сам текст. 16 пьес Марка Равенхилла «Shoot/Get Treasure/Repeat» — эпический цикл, который по требованию драматурга следует играть целиком. Безусловно, можно было растянуть его на несколько вечеров, но решили все показывать в один день.
— Но, вполне возможно, многие люди не выдержат 8 часов?
— Конечно! Поэтому мы постарались выстроить «музейную» конструкцию, в которой зрители максимально свободны. Если у человека есть желание ознакомиться со всем циклом, он посвятит просмотру целый день. А если нет, может прийти в середине и посмотреть какую-то часть.
Более того, мы усложняем конструкцию тем, что пьесы играются от начала к концу, а параллельно — от конца к началу в другом помещении. То есть если какая-то пьеса вас заинтересовала, есть возможность увидеть ее второй раз в этот же день.
— О чем этот спектакль?
— Какие вопросы вы задаете! О человечестве и о судьбах человечества. Хотя на самом деле есть объяснение, почему мы называем этот спектакль музеем. Дело в том, что эти тексты написаны несколько лет назад, и явления, которые там описываются, уже отрефлексированы человечеством.
— Какие?
— Есть общая фраза о том, что XXI век начался с 11 сентября. Все помнят этот первый шок — когда мы включили телевизоры, увидели огромные полыхающие башни, и в первые секунды решили, что это кино, что такого быть не может. Мне кажется, сегодня при виде подобной картины шока не возникнет: мы уже обрели этот сверхопыт, и он продиктовал нам совершенно новые условия существования. Пьесы Равенхилла описывают как раз обретение этого опыта — то, как меняется человеческое сознание. Мы поместили тексты в музейный дискурс именно потому, что они стали в некотором роде предметом истории.
— Вам важен эпатаж?
— Если честно, я об этом вообще не думаю. Никогда. То есть осознаю и понимаю, что, к примеру, спектакль «Я свободен» — это очень радикальный жест, но меня его радикальность не смущает. Потому что мне лично как зрителю было бы интересно его посмотреть. Мне было бы интересно добираться целый час до пятиминутного спектакля «Солдат», потому что даже 5 минут сценического действия предполагают некую возможность события в человеческой жизни. Я не стремлюсь к радикальности и стараюсь о ней не думать. Если я буду размышлять о том, как бы мне еще сэпатировать, это сильно сузит круг художественных поисков.
— Но современное искусство любит провокации.
— На самом деле, сейчас уже не любит. Это было действительно круто в послевоенное время, когда появились перформансы, акции, хеппенинги; сегодня, мне кажется, искусство в этом не нуждается и занимается совсем другими вещами. Я сам категорически против резких движений в творчестве. Что для меня действительно важно и интересно — это попытаться поменять привычные ритуалы. Например, театральный ритуал: придем, возьмем номерок и программку, сядем в кресло, свет медленно погаснет...
— Их уже поменяли. Или вам кажется, что нужно добить — разрушить до основания?
— Ситуация, в которой мы живем, не предполагает разрушения. Ну, как можно разрушить русский репертуарный театр? Эта форма уже есть, и она никуда не исчезнет. Другое дело, почему я занимаюсь новой драмой — не только потому, что мне интересно, но еще и для того, чтобы подобный театр тоже существовал в общем театральном контексте. Особенно это касается Петербурга. Если бы завели Красную книгу спектаклей, в нее нужно было бы вписать пятиминутного «Солдата». Не потому что я его поставил, а потому что такой спектакль — очень большая редкость. К сожалению, в современном русском театре крайне мало разнообразия «флоры и фауны».
— Когда я смотрел «Злую девушку», у меня создавалось ощущение, что на сцене живут какие-то искусственные усредненные люди, обладающие лишь внешними признаками современных хипстеров. Они односложно общаются друг с другом, спят, едят и больше ничего не делают. Кто они?
— Во-первых, хипстеры тоже бывают разные. Во-вторых, есть очень простое объяснение: эти люди давно друг друга знают и для коммуникации им не нужно использовать большое количество слов. Дело не в словах: важно не то, что они говорят, а как они действуют. Вы спрашиваете, кто эти герои, у меня есть стойкое ощущение, что я с некоторыми из них знаком.
— Во время просмотра ваших спектаклей иногда ловишь себя на мысли, что вы пытаетесь иносказательно донести до зрителя некую мораль. Например, сцены из офиса в «Запертой двери» явно намекают на то, что жизнь этих героев пуста — они ничем не занимаются, смотрят видеоприколы на «ютубе» и решают какие-то микроскопические никчемные проблемы.
— Если честно, я считаю, что никакой морали там нет и во многом ваша трактовка — это типично зрительское восприятие. Тут уже каждый видит так, как он видит. Я принципиально стараюсь избежать отношения к своим героям и сознательно ухожу от всяческой моральной оценки: не хочу быть ни адвокатом, ни прокурором своего персонажа. Такая позиция зависит, в том числе, от драматурга Паши Пряжко. Потому что, зная его отношение к человечеству, любая моральная оценка людей, возникающих на сцене, недопустима. Они живут так, как живут. Ведь на самом деле жизнь состоит из мелочей: из потерянных утром носков, поездок в общественном транспорте и ленивого сидения в социальных сетях.
— Почему именно сейчас нужно уходить от больших смыслов в микроскопические проблемы маленьких людей?
— Потому что сейчас нужно обратить внимание на обычного человека, который не занимается большими шекспировскими идеологиями. Современный мир к этому не склонен. Есть такая точка зрения, что последняя страна с большой идеологией на нашей планете — это Китай. Страна-фабрика, страна-завод. Мы в России уже ничего не производим, и наша собственная большая идеология рассыпалась 20 лет назад. В ситуации отсутствия центральной идеи, когда мы допускаем существование большого количества самых разных мыслей, мировоззрений, взглядов на жизнь, точек зрения, мы автоматически переходим на малый уровень простого человека. На самом же деле он не маленький, потому что человек — это Вселенная.
