Бог из машинки
«Машинка и Велик» Натана Дубовицкого — один из тех редких случаев, когда при относительно недавнем ярком дебюте второй роман оказывается шагом вперед, а не назад и не на месте.
Если «Околоноля», при всей его серьезности, был отчасти политической сатирой и жанровой игрой, то «Машинка и Велик» — настоящая трагикомическая мистерия. Собственно говоря, это новейшая версия русского романа о самом главном, работа с очень глубинными и центровыми русскими архетипами. Но готовность к пассионарному штурму больших, ко многому обязывающих и оттого тяжелых тем не лишает автора свободы и не обрекает его на тяжеловесность. В этом, возможно, и заключается основной художественный парадокс текста, и, возможно, именно он делает «Машинку и Велика» (именно так, поскольку Велик здесь — имя мальчика) явлением вне категорий.
В «Машинке и Велике» есть все — искрометные бытовые зарисовки и трансляция смертельной провинциальной тоски, эпичные диалоги и ехидные литературные аллюзии, детективная интрига и зрелищная эзотерическая легенда, а также нечто вроде альтернативного богословия.
Насчет этого последнего: не беремся строить гипотез о духовной генеалогии автора, но «Машинка и Велик» — несомненно, из тех книг, что способны сподвигнуть читателя на сосредоточенные религиозные размышления.
В «Машинке и Велике» есть вещи в той или иной степени рискованные. Вышеупомянутое альтернативное богословие (которое лишь по одной из возможных версий представляет собой построение сугубо игровое) — не единственный случай нарушения определенных табу. Среди небезопасных моментов — сюжет о воскрешении мертвых моряков «Курска», а также история о мусульманах, растерзавших единоверца, который нашел христианскую икону. Однако вопрос о допустимости и оправданности всего этого снимается вполне подлинным катарсисом, происходящим одновременно с кульминацией. Природа этого катарсиса — отдельный вопрос, на данном этапе можно лишь констатировать его несомненное наличие.
Дубовицкий умеет рассмешить, умеет и вызвать слезу, но это отнюдь не самоцель, и на этом процесс, по идее, не заканчивается. Голые эмоции — лишь первый этап пути, который должен пройти читатель.
Автор все время балансирует на грани глубочайшей серьезности и изощренной литературной клоунады. Из такой двойственности, в принципе, часто следует неопределенность авторского посыла, причем далеко не всегда преднамеренная: ни серьезность, ни юмор не действуют в полную силу. Однако в «Машинке и Велике» происходит нечто обратное: оба модуса работают параллельно, усиливая друг друга. Черти, несущие героев на полюс — одновременно и забавные литературные гомункулусы, и живые участники человеческой трагедии.
Простые истины (иногда мы забываем, кто мы такие; вера сильнее разума; ты существуешь, пока в тебя хоть кто-то верит) помещаются в контекст мифа, от чего выигрывают и истины, и миф.
Ко всему этому добавляется точно выстроенный сюжет, заставляющий перелистывать страницы и гадать, что же будет дальше, как в любой уважающей себя остросюжетной книге.
Язык, найденный в «Околоноля», предстает в «Машинке и Велике» не рудной шахтой, у которой вот-вот покажется дно, и не тасуемой колодой однажды угаданных карт, но тем, чем он и должен быть — возделываемым полем. Количество броских метафор благоразумно дозируется (могло бы быть и больше, но не нужно), «неправильности» работают как элементы ироничной и в то же время экспрессивной поэтики, отдельные фразы периодически выстреливают разговорной интонацией и неожиданными словами, не позволяя тексту терять тонус и поддерживая своеобразную ритмику. Этот язык —продуктивная система, он живет и развивается.
Собственно, Дубовицкий — один из немногих ныне работающих прозаиков, имеющих индивидуальный стиль. Стиль этот настолько ярок, что все время кажется, будто он похож на какой-то другой: не может быть, говорит нам читательский опыт, чтобы вся эта яркость не была имитацией чьих-то чужих более ранних находок. На самом деле это ложный эффект: стиль «Машинки и Велика», как и стиль «Околоноля», просто вызывает удивление, которое мы испытываем при встрече с любым письмом, выделяющимся на общем фоне, но конкретных образцов этот стиль не имеет.
Чтение «Машинки и Велика» вызывает два не столь частых чувства. Во-первых, смутную надежду на то, что борьба против монополии реалистического мэйнстрима еще не совсем проиграна. Во-вторых — пристальный интерес к личности автора (впрочем, личность автора, причем именно данного конкретного, и так уже занимает столичную интеллигенцию сверх меры, но этот феномен скорее относится к компетенции социальной психологии и естествознания, нежели принадлежит к области литературного дискурса). Независимо от того, насколько оба эти чувства осмысленны с прагматической точки зрения, они, несомненно, являются знаком настоящей авторской удачи.
«Машинка и Велик» — однозначно «топовая» литература, некоторым образом конкурирующая со всей новейшей русской прозой, но не имеющая сколько-нибудь близких аналогов в ней. Среди задач, решаемых в романе, есть такие, которые не решаются сейчас никем из титулованных больших писателей.
Натан Дубовицкий. Машинка и Велик / Библиотека русского пионера. Том 3. — М.: Русский пионер, 2012.
