Пруст открыл, что человек сложнее, чем может себе представить

Поначалу Марсель Пруст просто хотел вспомнить детство. Он стремился воскресить утраченное время, когда жива была мать, за поцелуй которой он готов был отдать жизнь. Он буквально задыхался от нахлынувшей любви к прошлому. Врачи считали это астмой и во всем винили цветущие парижские каштаны. Скорей всего, это была аллергия на жизнь.

В детстве, любимый всеми, он жаждал только  одного — еще большей любви. Любви всех ко всем. По мере взросления стало выясняться, что мир расколот на мужское и женское. Пруст не признал разделения и продолжал пылать равной страстью к мужчинам и женщинам. Это отклонение от природной нормы делало его невольным изгоем с постоянным чувством ничем и никем не утоляемой страсти. Обостренно воспринималось все: цвета, запахи, звуки. Пытаясь понять себя, он пытался уцепится за что-то, и этим «чем-то» оказался вкус бисквита с липовым чаем. Вокруг кусочка бисквита и выстраивается вся его многотомная эпопея.

Как некие призраки проплывают образы Альбертины или герцогини Германтской, но все это распадается на цвета, запахи, обрывки воспоминаний, никак между собой не связанных. Биографы злорадно потирают руки и напоминают, что на самом деле все было совсем не так. Во-первых, Пруст был настолько богат, что подарил своему возлюбленному аэроплан, в котором тот и разбился. Кроме того, он еще и публичный дом для геев открыл на свои средства и сам частенько туда захаживал. Все это правда и неправда одновременно. Он вкладывал свое состояние в тогдашние пирамиды, разорялся, богател и снова разорялся. Деньги никогда не были для него целью.

Названия его книг уже поэзия: «По направлению к Свану», «Под сенью девушек в цвету», «Пленница», «Беглянка»... Из непродолжительной, полувековой, жизни только последние три года он был прославлен Гонкуровской премией и ни на кого не похожей прозой. Последние десять лет он старался не покидать замкнутое пространство пробковой кельи. Его видели в жаркий летний день укутанным в меховую шубу. Он мерз, потому что не хватало внутреннего тепла. А из-под земли вырастали чудовища и монстры: дело Дрейфуса, Первая мировая война.

Все, что Пруст чувствовал, он тотчас превращал в слова и возвращал людям, преобразив и приумножив. Его прозу принято сравнивать с живописью Моне. Все сливается со всем, дробясь на множество оттенков и отражений. Не печаль, не радость, а нечто неуловимое между жизнью и смертью, вечностью и мгновением. Пруст напоминал, что сама жизнь устроена таким же загадочным образом.