Страшнее смерти
Большевики в пору бури и натиска провозглашали своей целью борьбу за счастье народа. Их более мелкотравчатые, а потому и гораздо менее опасные наследники заменили пафосное счастье приземленным "благосостоянием трудящихся", стремясь сблизиться с критериями "общества потребления", как если бы таковое могло существовать. А о столь романтических предметах, как счастье, и разговаривать стало неприлично.
Либерализм тоже двигался путем коммунизма. Он начинал с того, что объявлял целью всякой, в том числе и государственной, деятельности наибольшее счастье наибольшего числа людей, а в лице своих эпигонов дошел до отказа вообще от каких бы то ни было коллективных целей: государство - служба быта, вроде прачечной, выполняющей заказы индивидов. А счастье - вы только от нас отцепитесь, и мы не пропадем.
Благосостояния действительно можно достичь и в одиночку. Но вот сделаться счастливым или, по крайней мере, наименее несчастным без помощи государства в современном мире невозможно. Ибо наше счастье и несчастье лишь в минимальной степени зависят от проблем экономических, а в решающей степени - от проблем экзистенциальных, которые не могут быть устранены никакими предметами потребления. Да, мобильные телефоны способны заставить каждую минуту выслушивать чью-то громогласную белиберду, но они не могут подарить нам бессмертие. Да, автомобили могут заставить нас часами дышать миазмами в пробках, но они не могут вернуть способность двигаться и говорить самому крутому бизнесмену, в автомобильной аварии получившему черепно-мозговую травму. Да, возможность позагорать на турецких пляжах способна укрепить в нас равнодушие к собственной природе пополам с чувством национальной ущербности, - ничего-то у нас сделать не умеют! - но даже онкологически опасный ультрафиолет не может вернуть юную кожу.
Никакой "рост благосостояния" не в силах избавить от экзистенциального страха - страха смерти, болезни, утраты, - а вот снять с него маскировочный покров повседневных хлопот он очень даже в силах: за двадцатилетие первого советского консюмериста Брежнева число самоубийств в СССР удвоилось. А с началом перестройки и ростом бытовых неурядиц упало на треть. Уровень самоубийств обычно резко падает даже во время войн.
Ибо убивают не лишения, но чувство ничтожности этих лишений. Человек способен пережить самые страшные испытания, когда ощущает их величественной трагедией - это пробуждает в нем гордость, а следовательно, и силу. Но ощущать свои страдания величественной трагедией в одиночку способны лишь душевнобольные. Любому же нормальному человеку каждая потеря, каждая неудача, каждый немощный старец или инвалид посылают безостановочные сигналы: ты бессилен, ты жалок, ты обречен...
К несчастью, это чистая правда. И сегодня при необратимом полураспаде религии я не вижу иной значительной силы, кроме государства, которая могла бы посылать человеку сколько-нибудь авторитетные сигналы противоположного смысла. При решении экономических проблем без государства, вероятно, можно как-то обойтись - но для смягчения неустранимых проблем экзистенциальных альтернатив ему не видно. И самый мощный сигнал, подтверждающий значительность каждого человека, государство посылает нам тогда, когда помогает людям, в поддержке которых нет никакой экономической целесообразности.
Помогая инвалидам настолько тяжелым, что они иной раз и оценить этого не могут, государство защищает от поругания человеческий образ. Который нуждается в защите ничуть не менее, чем государственные символы, чем флаг, герб и исторические события, для защиты от принижения которых создана целая комиссия. Главный символ, на котором стоит мир, нуждается в государственной поддержке!
И я только что видел, как эта поддержка осуществляется.
Я провел несколько дней в хельсинкском Центре занятости, принадлежащем Финскому союзу помощи парализованным людям, - "дэцепэшникам", как их называют у нас в России. Здесь собраны самые тяжелые, каких у нас мы никогда не видим (где они - отдельный вопрос). Для непривычного человека это просто Дантов ад: все на электрических колясках с упрощенным управлением, скрюченные в самых диковинных позициях, непроизвольно гримасничающие, издающие бесконтрольные мычащие звуки. Но синие глаза директора центра черноволосой красавицы Сари проливают свой свет на всех ее подопечных с тою же щедростью, с какой она встречает гостей, приглашенных ее старшей коллегой Илоной в рамках российско-финского проекта, пытающегося в отдаленной перспективе развить нечто подобное и у нас. И то, как с парализованными людьми обращаются в Финляндии, тоже посылает здоровым безостановочные сигналы: твоя жизнь всегда представляет величайшую ценность; даже если с тобою что-то, не дай бог, стрясется, твоя жизнь все равно не превратится в кошмар.
Как ни странно, это тоже чистая правда: инвалиды в этом центре ощущают себя ничуть не менее счастливыми, чем здоровые. И молодая женщина по имени Теа тоже чувствует себя намного более счастливой с тех пор, как перешла сюда из рекламного бюро на гораздо более скромные деньги "разделить жизнь" с беспомощными людьми, помочь им обрести общение с миром. В ее жизни стало гораздо больше смысла и гораздо меньше страха. Собственные неприятности уже представляются не такими важными, мысли о внезапной беде, отнимающей возможность двигаться, уже не повергают в беспросветный ужас.
А страх - это главное, если не единственное, что разрушает наше счастье. Борьба со страхом - это, собственно, и есть борьба за счастье. У нас же борется со страхом, кажется, лишь гламур, создавая лакированный мир несокрушимого здоровья и вечной молодости, - по контрасту с которыми реальность особенно ужасна. А вот финские женские журналы постоянно рассказывают о бизнесвумен, сменивших успешную карьеру на профессию социального работника и обретших там подлинный смысл жизни, утраченный в беличьем колесе "деловой" жизни.
К счастью, это истинная правда. Мыслимо ли прочесть что-либо подобное в наших глянцевых органах восставшего лакейства? Не удивительно, что социальная работа у нас в России считается уделом лузеров: из студентов, получающих подготовку в этой области, остается в своей профессии лишь пятая часть. Непрестижность оказывается страшнее смерти.
