Накануне 60-х
Общественные дискуссии в России медленно, но верно становятся делом обязательным и в элитах повсеместно принимаемым как данность.
Первым большим спором стала полемика о "суверенной демократии", в которой кроме Владислава Суркова и Дмитрия Медведева поучаствовали, наверное, все, кто способен складывать слова в предложения. С "суверенной демократии" многие региональные элиты начали долгое постижение идеологии вообще: до этого обходились без идеологии, подменяя ее отчетами "в Москву". Почти та же схема легла в основу "мюнхенской речи" Владимира Путина, породившей вал дискуссий о месте России в Европе и месте Европы в мире, о мировой многополярности etc. До памятного выступления Россию любили вызывать "на ковер" с отчетами: подобная практика почти исчезла на рубеже 2000-х, но и дискуссия с Западом складывалась трудно. Эта лакуна была очень своевременно заполнена собирающим на исходе последнего президентского срока камни Путиным, который заставил Запад говорить с Россией на равных.
В родных палестинах тем временем разыгрались три неожиданно ярких публичных обсуждения: первое касалось демократии и было приурочено к 125-летию Рузвельта, второе подвело итог февралю и октябрю 1917 года, предметом третьего стало празднование 4 ноября. Во всех случаях речь шла об истории и современности: их трагическая и поучительная связь была тем фундаментом, на котором только и возможно оказалось выстроить новые координаты. Несмотря на то что и демократия, и революция, и освобождение Москвы и России от интервенции - прописные истины из учебников, шаткая природа современности потребовала переписать их набело (на то они и прописные, чтобы каждый прописывал их для себя). Все три дискуссии оказались неожиданно плодотворными: даже политические партии, обычно пользующиеся исключительно простыми (а что, мол, избирателю много ли нужно?) технологиями, не смогли остаться в стороне. Тон в публичном обсуждении по-прежнему задавал Владислав Сурков, но он все реже оказывается в одиночестве: "экспертное сообщество" с большим трудом и опозданием, но все же учится формировать собственные запросы и собственные ценности. Не случайно застрельщиком полемики о революциях стал Александр Солженицын, чья эмоциональная статья почти двадцатилетней давности оказалась актуальнее многих современных изысканий.
Очевидно, что тремя означенными темами расстановка точек над i и пересмотр кажущихся очевидными исторических параллелей окончиться попросту не могут. Столь долгое время потребовалось для раскачки дискуссионного маятника, что он только сейчас входит в самую активную свою фазу. Следующей же темой вполне могут стать 60-е, обсуждение которых будет началом более широкой полемики, в том числе и о 90-х, которые исторически начались именно тогда, когда социализму еще было возможно придать вполне человеческое лицо. 60-е столь полны событиями и столь исторически близки, что даже поиск формального повода становится тривиальной задачей. Важен здесь, конечно, не повод: важен тот образ советского человека, который был сформирован той эпохой. Этот человек постепенно уходит с исторической сцены, но он по-прежнему во многом определяет базовый набор ценностей и ту тягу к социализму, которую продемонстрировала огромная часть нынешних избирателей, проголосовавших 11 марта за "Справедливую Россию", ЛДПР и КПРФ. И еще более значим тот факт, что никакого согласия относительно 60-х ни в обществе, ни в элитах не наблюдается. Предмет для длинной дискуссии вполне может состоять именно в том, что близкая история XX века многими прожита как своя собственная, личная история, которую многие потенциальные участники этой полемики "учили не по учебникам".
Формирование новых смыслов и оценок мало поспособствует "всеобщему процветанию": полемикой о Рузвельте голодных не накормишь, а замерзших не обогреешь. Но нация формируется только подобной игрой "вдолгую", непосредственный результат которой далеко отстоит от сиюминутных выгод. И предметный разбор 60-х, вполне может так случиться, даст ответ на главный русский вопрос - "кто мы есть?", и скорее всего воспользоваться этим ответом сможет поколение, видевшее те самые "шестидесятые" только по телевизору.
